Красота на земле

— Я отыщу его завтра… Если вы захотите, пусть приходит в любое время. Он ведь тоже здесь никого не знает, бедняга, да и горб отпугивает людей… Так вы скучаете без его музыки? Я понимаю! Я ведь и сам такой, тоже скучаю! Вы видите, Жюльет, видите, мы похожи!.. — Вдруг он прерывается: — Когда вам исполнится двадцать лет?

— В марте на будущий год.

Руж считает на пальцах:

— Восемь месяцев, чуть больше, чем восемь месяцев… — Он принимается ходить туда-сюда. — Да, Миллике. Плохо то, что пока на его стороне закон… Потом все будет зависеть от вас. Если вам подойдет, мы могли бы… Мне надо все разузнать. Жюльет, мне шестьдесят два, я мог бы быть вашим дедом. Но ведь мог бы быть и отцом, на это тоже закон есть…

Она молчит.

Засунув руки в карманы, он бродит у воды, в которой рождается звезда, похожая на качающийся поплавок заброшенной кем-то удочки.

Потом он говорит совсем другим голосом:

— А пока я запрещаю вам отходить далеко от дома. Вы слышите, Жюльет, я запрещаю вам выходить одной.

Видит ли он, как подается она вперед всем телом и склоняет голову? Может ли он не увидеть?

Она сцепляет руки в замок и прячет их между колен.

— Ну, а горбун… Договорились, я пойду к нему завтра.

Они опрыскивают виноград купоросом в третий или четвертый раз, никуда не денешься от всех этих новых методов. Сейчас положено купоросить и шесть, и семь раз; сразу же после ливня они бегут наверх к своим чанам. Наверх — это значит на склон над деревней, за полями, садами. Летом прошло несколько сильных дождей, после которых все эти работяги в синих блузах, с посиневшими от купороса усами, бродящие вверх-вниз, вверх-вниз между лозами, сразу хватались за пульверизатор.

Малышка Эмили идет к ним со своей корзинкой. Она должна отнести завтрак отцу и братьям. У нее красивое платье в полоску, соломенная шляпка с шелковой лентой, красивые светлые волосы;

Господи, что еще надо в жизни? Она спрашивает у деревьев: где он? Она идет среди вишен по заросшей травой дороге с двумя колеями; Боже мой, какой можно быть одинокой! Она поднимает глаза, вокруг пустота, вокруг ни единой живой души. Только ее собственная тень на траве слева и чуть впереди. Тогда она смотрит назад и видит деревню на склоне и все ее крыши, но что ей за дело до этих крыш? До этих яблонь, орешника, слив, загородок, железной дороги, вокзала? Когда идешь вверх, озеро сзади становится шире, а за ним встают горы, дрожащие в теплом воздухе, словно готовые к отлету воздушные шары. Она идет вместе со своей тенью. Она уже видит виноградник, где должны ее ждать отец и два брата. Виноградник с другой стороны стены, туда ведет железная красная дверь; она видит резные листья с голубыми разводами на дивном зеленом цвете, как после голубого дождя. Голубой дождь пролился на землю, подпорки и камни. Она видит своего отца и двух братьев, в плетеных шляпах и с медными чанами; усы у них — как мокрая штукатурка, грудь — как кирпичная кладка, штаны — как столбы из цемента.

Они говорят: «А! Это ты» — и уходят мыть руки. Вот и все. Она ставит корзину на стену, откидывает белую тряпицу, вытаскивает две бутылки, ставит их в тень, вынимает ножи и стаканы (они едят без тарелок руками) и ждет. В ее голове одни только обрывки мыслей… Вот таков мой отец. Отец и братья молчат, потому что говорить им не о чем, да к тому же они проголодались. Они устраиваются бок о бок, между их головами виднеется озеро. Много чего можно видеть между их головами: муху и бело-желтую бабочку, а еще парус. Они нарезают хлеб и сыр, подцепляют еду кончиками ножей и отправляют в рот. Потом руки их опускаются, а челюсти ходят туда-сюда; никто не двинется с места, не скажет ни слова. Они свесили головы, руки и ноги вперед. Обычно они не такие. Но в чем дело? В чем дело? Как так выходит, что ничего и нигде не выходит? Между их плечами вода, вот и все; между головами вода, вот и все. О, расставание! Они здесь, и я тоже здесь, они едят хлеб и сыр. Она видит воду: прощание; она видит деревья: прощание, прощание! Но вот там, у изгиба реки, под скалой, виден кусочек берега; конечно, он там, он там, а я здесь. Морис там, а я тут, о, прощание! Она опускает глаза, она не может смотреть, у нее больше нет сил, а отец и братья — те ничего не замечают. Как им понять ее, ведь никто не может понять другого, человек один, всегда один; вот они, вот он, а вот я. А ведь мы думали, что он и я… У меня было все оттого, что был он… Все уходит, и как тут сдержать рыдание, но они пьют и едят, ничего не видят и ничего не слышат. Они пускают по кругу стакан, причмокивают губами, облизывают кончики усов и встают. Но мне-то, куда мне идти?

Они снова берутся за медные чаны и идут набирать раствор; она складывает в корзину бутылки, ножи и стаканы; куда же идти?

Она снова идет по вишневому саду. Теперь ее тень идет следом и справа. Тень вертится вокруг вас до самой смерти, а потом конец.