Красотка

Как у той розы в колбе, которую подарил Натке какой-то из ее ухажеров, обрадовав при этом сообщением, что цветок не увянет пять лет.

«Сэкономить решил, жмот, пять лет цветов мне не дарить!» – бушевала тогда сестрица, хотя презент приняла, поставила на прикроватную тумбочку и даже сделала его фото для меня – похвастаться.

А мне было очень неприятно узнать, что можно вот так обработать живую розу, заменив все соки в ее жилках на глицерин. По-моему, есть в этом что-то жуткое, вроде прижизненной мумификации. Смотришь на пышный цветок – и понимаешь: это законсервированный труп. Даже Натка с ее широкими взглядами на естественную красоту (наклеивать ресницы, ногти, волосы для нее в порядке вещей) это почувствовала и не смогла долго любоваться той розой в колбе, выбросила ее на помойку уже через пару недель… А рачительного «жениха»… прогнала.

В общем, в город мы уехали только в воскресенье вечером, нагрузив старушку «Хонду» до такой степени, что она едва не царапала брюхом асфальт.

В багажник плотно утрамбовали книжки и тряпки. Натке в ноги и всем без исключения пассажирам на колени поставили сумки с игрушками. Бусики Сашка так и везла на шее, а крутобокий самовар я самолично втиснула на заднее сиденье между дочерью и ее кавалером. Если Фоме по дороге захочется пообниматься, пожалуйста – вот самовар под боком, у него роскошные округлые формы, Сашке до таких еще расти и расти!

Фома мне, надо сказать, скорее понравился, чем нет. Он добросовестно трудился, безропотно следовал ценным руководящим указаниям, ел все, что давали, и не увлекал мою дочь в укромные уголки просторного соседского сада. Но я все равно нервничала, наблюдая из окна, как эти двое в сумерках качаются на качелях, то ныряя в пахучие черемуховые кусты, то выныривая из них. И спать я Сашку уложила на раскладном диване рядом с собой, отказавшись от предложения Татьяны Ивановны разойтись по разным комнатам.

А вот Сеньку мы с собой в Москву не забрали.

– Зачем ему в Москву? – прогудела сестрица сквозь респиратор, надетый перед выездом не из-за боязни дорожной пыли, а все по тем же соображениям маскировки. – Скоро лето, у Татьяны Ивановны клубника пойдет, малина, в речке бултыхаться можно будет. Пусть сидит себе в деревне до сентября.

– Да чего я в той Москве-то не видал? – рассудительно согласился сам Сенька, явно копируя солидную манеру Василия Петровича. – У меня тут деда Вася, баба Таня, Мурзила…

Мурзила – это племяшкин кролик. Здоровенный такой бурый кроль, предприимчивый, практичный и отважный – пример для подражания не хуже деда Васи.

Этот самый Мурзила прошлой осенью сумел сбежать из клетки и перезимовал в глубокой норе за околицей. Нору то ли сам вырыл, то ли в паре с бродячей собакой, которая тоже с ним там зимовала, а по весне родила трех щенков и куда-то пропала. Мурзила же щенят вырастил, выучил: водил их на мусорку за деревней кормиться, умывал языком, а в начале мая взял и заявился к прежнему хозяину со всем своим выводком.

Василий Петрович при виде этой первомайской демонстрации растрогался и принял блудного кроля обратно. Щенят деревенские разобрали, а Мурзила остался жить у Сизовых уже не в клетке, а на вольном выгуле.

– Надо же – кролик! Мозгов – чайная ложечка, а повел себя, как образцовый родитель! – услышав эту историю, восхитилась я.

– Не то, что мы с тобой, – совершенно несправедливо, на мой взгляд, обобщила Натка.

Мне казалось, что, как мать, моя сестра несравненно хуже меня, и в те выходные я впервые по-белому позавидовала любимому племяннику. Применительно к нему это было новое для меня чувство: обычно Сенькина непростая жизнь давала мне поводы для острой жалости. Ребенок, растущий без отца, с одной лишь мамашей, с легкостью забывающей о родительском долге ради любовных приключений, это точно не самый благополучный человек на свете.

Но у Сизовых я увидела другого Сеньку – счастливого, свободного от недетских страхов и проблем, обладателя настоящих сокровищ. И речь не о чердачном хламе, разумеется. В деревне у Сеньки были свобода, красота и простор, любящие и заботливые старики, кролик этот толстопопый…

– А у меня никогда не было толстопопого кролика, – вслух пожаловалась я.

Совсем забыла, что кое-кто из присутствующих болезненно воспринимает упоминание упитанных грызунов.

– Мне нравятся толстые кролики! – тут же сказал Фома, похоже, страдающий аналогичным провалом в памяти.

А ведь Сашка, наверняка, прогрызла ему мозг за щекастого хомяка…

– Жирного кролика в сметанке потушить – пальчики оближешь! – заявила Натка.

И тут же снискала порицание общественности в лице моей дочери:

– Ты че, теть Наташ, мы ж о Мурзиле говорим, а он очень умный, таких не едят!

– Умных не едят? – Натка фыркнула. – Да умных поедом жрут! Вот хоть мать свою спроси…

– Ну, если и не жрут… то надкусывают, – вздохнула я.

Интуиция мне подсказывала, что понедельник окажется тяжелым, а последующие дни не будут существенно отличаться от него в лучшую сторону.

Так и вышло.