Создавалось впечатление, что британские правители, лишенные заморских колоний, теперь решили превратить в нещадно эксплуатируемую колонию собственную страну. Но эта новая империя была столь же громоздкой и тяжеловесной, как и старая. Масштабные меры экономии имели отрицательные последствия. Уайтхолл и его учреждения не реагировали на систему «сдержек и противовесов» того, что до сих пор оставалось неформальной конституцией. Система налогообложения оказалась неспособной содержать стареющее население с взлетевшими до небес счетами за медицинские услуги и социальным обеспечением. Правительство легко соскользнуло в долги. Возродилось могущество нормандского государства, но теперь англосаксы, некогда боровшиеся с расточительностью власти, с благодарностью принимали ее щедрые дары. Избиратели поддерживали цели государственной власти, но отказывались предоставлять для этого средства за счет повышения налогов.
У каждой эпохи свои пророки, которые предупреждали о некоем Левиафане. В начале нового столетия широко распространилась идея, что государственный сектор, какими бы благими ни были его намерения, не может расти бесконечно, поскольку экономика не в состоянии его содержать. Но правительства по всей Европе не могли отказаться от власти. В Греции, Ирландии, Португалии и даже в Великобритании расходование правительственных средств давно превысило доходы, но демократия, похоже, не могла призвать госаппарат к дисциплине. Спросите любого политика, почему он не может продемонстрировать непреклонную твердость, и он ответит, что люди, которые его избрали, этого не допустят. Централизованное руководство, которое прежде было основным блюстителем дисциплины и порядка, стало соучастником в беспорядке и бесконтрольности.
На протяжении всей истории английскую конституцию приходилось изменять только в тех случаях, когда правители страны оставались глухи к мольбам народа или, по крайней мере, к ходу событий. Это происходило, когда средневековые монархи уступали территориальной власти и баронам. Это происходило, когда церковь уступила Реформации и только появившемуся классу торговцев. Это происходило, когда короли династии Стюартов уступили власти закона и палаты общин в парламенте. Всякий раз стремлению государства к монолитности противостояли оппозиционные силы в обществе, которым власть должна была идти на уступки. Даже в XIX в. парламент, крупнейший вклад Англии в европейскую цивилизацию, был вынужден уступить давлению народных масс, требовавших реформ. А вот идея государства всеобщего благоденствия исходила не от парламента, а от прогрессивных муниципальных корпораций. Перемены стали возможны потому, что правящая элита оказалась в значительной мере готовой ответить на вызов и вступить в состязание.
Я рассматриваю эту открытость английского общества как решающий фактор в истории. Сегодня он снова подвергается испытанию. Если централизованный госаппарат не проявит больше уважения к территориальным и местным органам власти, он тем самым обречет себя на застой, лишит возможности обновления снизу, какого бы то ни было эксперимента, какой бы то ни было новизны, откажется от притока свежей крови. Гражданский провинциализм в XIX в., в эру наивысшего могущества страны, увлекал Англию далеко от столицы. Люди быстро теряют веру в самоуправление, когда те, кого избирали действовать от их имени, становятся далекими и незнакомыми. И это уже заметно в снижении доверия к государственным службам и в обращении к услугам частных компаний в сфере здравоохранения, образования и обеспечения безопасности. Мало кто из англичан в состоянии узнать или назвать имя руководителя местного сообщества, и эта анонимность деполитизирует сообщества и перекраивает социальное деление общества в некую внутреннюю классовую систему. Когда такие государства, как Испания, Италия, Германия и даже Франция, постепенно передавали власть провинциям, городским общинам и мэрам, Англия продолжала концентрировать всю полноту власти в Лондоне, на Уайтхолле и в Вестминстере.