Краткая история древлеправославной (старообрядческой) церкви

Но вскоре эта радость превратилась, уже при новом императоре, в чрезвычайно длительную печаль, тянувшуюся почти целых полстолетия. Что же случилось? 21 января того же 1856 г., в субботу, была отслужена обычная вечерня, а утром - 22 утреня и часы. Конечно, у всех старообрядцев было радостное, почти пасхальное настроение. Таковым оно и должно быть. Но эта радость христиан была тяжкой и невыносимой для врагов истинного христианства. Один из них, иеромонах Парфений, прозванный Гусляцким, отступник от старообрядчества, прославившийся как клеветник, которого даже Субботин называет в своей "Истории Белокриницкой иерархии" за его гнусные клеветы, "нелепейшим Парфением". Именно этот грязный предатель написал донос в Петроград одному лицу, близкому к царю, а тот доложил его Александру Николаевичу. В доносе было описано ликование старообрядцев Рогожского Кладбища, и что при этом будто бы произошло столкновение между единоверцами и старообрядцами и вообще произошли какие-то беспорядки. Государь приказал министру внутренних дел произвести расследование по этому делу. Новый правительственный смотритель на Рогожском Кладбище, г. Лонгинов, произвел, по предписанию московского губернатора, самое тщательное расследование о злополучном богослужении и, кроме того, о минувших делах отстраненного смотрителя Мозжакова, об его насилиях, а также о состоянии единоверия на Кладбище. Г-н Лонгинов представил обширный доклад г-ну губернатору, а тот препроводил его г-ну министру внутренних дел, который в свою очередь доложил его государю. О состоявшемся богослужении, которое дало повод Парфению клеветать на старообрядцев, говорилось в этом докладе: "Торжество состояло в общем веселье, в слезах радости при первой общей молитве людей, верующих по-своему, но обязанных за то отчетом не другим людям, а Богу, и лишенных противозаконно сего утешения в течении четырнадцати месяцев. Если радость эта преступна, то виновны в ней те, кто осмелились самовольно отнять у них это утешение и подали им тем самым повод изъявлять ее в высшей степени при возвращении им законного права". Лонгинов установил, что никаких ни беспорядков, ни столкновений старообрядцев с единоверцами при этом торжестве не было. Замечательное суждение для того времени высказал этот чиновник со мерах борьбы с старообрядцами и о самом старообрядчестве. Он считал, что "вопрос о расколе есть не один церковный вопрос, а вопрос государственный и общественный". При этом ссылался на общественное мнение, которое решительно высказывалось "в пользу мер кротости и справедливости" в отношении к старообрядцам.

Все же доносы на старообрядцев, оказавшиеся ложными и явно злонамеренными, он определил как "отчаянные вопли, основанные на своеволии и разных корыстных расчетах".

После такого рапорта, написанного блестяще и, главное, основанного на несомненных фактах, нужно было ожидать, что старообрядцев оставят в покое: пусть молятся Богу по-своему. В то же время и в правительственных сферах повеяло духом свободы и справедливости. Но в дело вмешался сам Филарет, знаменитый Московский митрополит, имевший огромное влияние не только в духовных кругах, но и в правительственных сферах. Вскоре после радостного богослужения старообрядцев он отправил в Петербург Синоду секретное донесение об этом событии. Его очень возмутило, что при богослужении старообрядцев "было необыкновенно большое собрание" молящихся и что при этом "зажжено было множество свечей", а главное - "против царских врат была поставлена курильница", и с чем бы вы думали? - "с ладаном". Вот чего испугался великий святитель православия - ладана. Но это еще не все. Было нечто поопаснее самого ладана. Хотя Филарет заявляет в донесении, что за богослужением старообрядцев (он, конечно, выражается: "раскольников"), "по неимению священства не было никакого молитвословия", но добавляет, что "в последующие дни замечено, что во время службы отворяемы были царские врата и служащий делал возгласы. Так как сего не может делать мирянин, то заключают, что служащий был лжесвященник. Одежда на нем была мещанская, и он острижен по-мещански, но могло быть, что он под верхней одеждой скрывал епитрахиль". Полагают, - добавлял Филарет, - что это был австрийский поп[282]. А это-то и было самое страшное и самое гибельное для всего православия. Боже мой! Как это было грозно! Нашествие Наполеона на Москву с "дванадесят язык" не так волновало филаретов и Синод, как это таинственное появление в царских вратах старообрядческого храма какого-то неизвестного лица в "мещанской одежде". Филарет высказывает опасение: не было ли разрешено начальством богослужение в храме Рогожского Кладбища, - "...это был бы печальный случай, которого последствия нелегко измерить". В заключение московский митрополит решительно и убежденно заявляет: подкрепить раскол на Рогожском Кладбище, - значит, подкрепить его даже до отдаленного края Сибири, и напротив, ослабить его на Рогожском Кладбище, - значит ослабить его повсюду"[283].