Краткая история. Монголы

Ядро империи Тэмуджина сформировалось в тот период, когда он переживал свои худшие времена. В попытке найти выход из сложившегося положения он, поверженный, обманутый, скрывающийся среди холмов, собрал вокруг себя тех, кто остался предан ему. Именно тогда, в момент знаменитой Балджунской клятвы, самые верные его сторонники заявили о своей вечной преданности. Тем не менее соратники Тэмуджина представляли собой не правящую тюрко-монгольскую элиту, а пестрое и разномастное сборище. Среди них было трое христиан-кереитов, меркит[3], двое буддистов-киданей, а также трое мусульман (вероятно, купцов). Достоверно неизвестно, была ли Балджуна рекой, озером, прудом, вади[4] или долиной; но в этой местности «было несколько маловодных родников, недостаточных для них и их скота. Поэтому они выжимали воду из грязи и пили [ее]»[5] [2]. Это краткое описание знаменитого инцидента в вади Балджуна содержится в персидской хронике, повествующей о ранней истории иранского государства Хулагуидов. История передана почти в библейских выражениях и служит подходящим прологом к надвигающемуся перевороту.

Ранние рассказы о Тэмуджине говорят о событиях в вади Балджуна, вблизи границ Китая. Легенда гласит, что его сторонники продвигались без еды несколько дней, прежде чем одному из них удалось подстрелить пустынного воробья. Птицу приготовили и поднесли предводителю, но Тэмуджин приказал разделить ее поровну на 70 частей, взяв себе долю размером не больше любой другой. Справедливость и желание разделить со своими людьми их невзгоды – вот причины, по которым люди шли за ним, боготворили его и были готовы отдать за него душу [3].

Многие считают, что рано свалившиеся невзгоды и трудное детство Тэмуджина были предвестниками его позднейшей жестокости и беспощадности. Якобы убийство отца и отвержение, постигшее его мать и ее детей, стали источником порока, который подобно раковой опухоли отравил его кровь, распространился в душе и пропитал настроения его людей. Сформировавшийся образ рисует безликого врага, который внезапно появляется из темноты, осыпает злодеяниями беспомощное население и исчезает, оставляя за собой крики истерзанных жертв.

Приидоша языци незнаем, и ихъ же добр никто же ясно всть, кто суть и откол изидоша, и что языкъ ихъ, и коего племени суть, и что вра ихъ[6].

Позднейший персидский источник так обобщает нашествие монголов: «Они пришли, они напали, они жгли, они убивали, они грабили, и они ушли»[7] [4]. В это же время арабский хронист Ибн аль-Асир (1160–1233) оплакивал сам факт своего рождения:

Несколько лет я не решался говорить об этом бедствии, считая его слишком ужасным и питая отвращение к речи о нем. Сделав шаг к этому одной ногой, я отступал другой ногой. Разве существует кто-нибудь, кому было бы легко письменно оповещать о гибели ислама и мусульман? Разве есть кто-нибудь, кому было бы легко даже говорить об этом? О, если бы мать моя не родила меня! О, если бы я умер раньше этого или был бы забывчивым и забытым![8]

Сильные слова, хоть и сказанные человеком, который лично никогда не встречал монголов и не видел ни одного из их опустошительных набегов.

Однако именно такой «варварский» образ культивировал и поощрял Чингисхан. Он видел в нем важное оружие, необходимое для продолжения завоевательных походов и сохранения при этом боеспособной армии своих тюрко-монгольских соплеменников. Пока люди верили в непобедимую дикость и ненасытную жажду крови его воинов и братьев монголов, редели и армии противников на его пути. Немногие пожелали бы встретиться лицом к лицу с такими адскими ордами, которые (а в это верили повсеместно) вышли прямо из ада или Тартара и были воплощениями самих Гога и Магога.

Монгольские стрелки. Первые же слухи о приближении монгольских всадников вселяли ужас в местное население