Краткая история российских стрессов. Модели коллективного и личного поведения в России за 300 лет

Лучше не нужно. Просто из чувства самосохранения. Ради любви к тем, с кем мы вместе, в одно время живем. Любовь и жалость здесь — одно и то же.

Но жалость, обращенная к народу, — редкость в нашей истории.

Россия крайностей и стрессов

Крайности изменений

Начало XVIII века, реформы Петра I — утроение податных тягостей, всеобщее разорение и одновременно — то ли убыль населения, то ли уход его в тень, чтобы государство не видело — по крайней мере на 20 % (П. Н. Милюков, 1905). Модернизация второй половины XIX века — кампания террора. Октябрьская революция, 1917–1921 гг. — убыль населения на 8–10 % (Питирим Сорокин, 1923). Сталинская модернизация, 1930-е — убыль населения на 4–5 % (А. Вишневский. Демография сталинской эпохи, 2003). Реформы 1990-х — убыль населения на 1,3 % в 1991–2000 гг. (прямая убыль, без учета нерожденных детей) (Росстат, МВФ).

Да, победа в Великой Отечественной войне! Мы плачем, мы гордимся, мы встаем на колени. Но какой человеческой ценой — перемолотые миллионы жизней! На каждого немца погибли трое советских. По меньшей мере трое.

300 лет реформ в России, модернизационные рывки, множественные попытки догнать Запад — все это всегда, за немногим, происходило «железной рукой». Самым жестоким способом, с огромными потерями населения.

Это закономерность? Были бы наверху Иванов, Петров, Сидоров — это все равно случилось бы? Кажется, что исторический «закон крайностей» действует в России. Жесточайшие вертикали, пронизывающие общество, или сами ломают, или их ломают. Победы, великие победы — через великие утраты жизней.

Всегда остается вопрос: нельзя было тех же или даже гораздо лучших результатов достичь не расстрельным способом? Но история не имеет сослагательного наклонения.

Крайности моделей общества

Есть две крайности, между ними ходит, как маятник, любое общество, любая страна. Свернешь резко направо — царство вседозволенности, полная анархия, взрывающая экономику. Шоки, торговые войны, право сильного, беззащитность и, как апофеоз, бедность большинства семей. Нет желания и сил думать, к чему-то стремиться, зарабатывать. Выживание — не лучший способ для развития.

Налево — другая крайность. Всевластность государства и крупнейших олигополий. Джунгли правил и надзора, сквозь них невозможно пробраться, не нарушая. Человек, ставший дворней, служивым, обладающий лишь малым имуществом, его пытаются втиснуть в рамки жестких технологий, немыслимой отчетности и надзора. Препоны и запреты отбирают время жизни, когда нужно действовать и думать. Человек творческий, принимающий риски, замирает, как пойманный. Он безвольно повисает, и чаще всего ему остается только эмиграция — внутренняя или внешняя.

Крайности сходятся. Что резко налево, что направо — за ними бедность, короткие временные горизонты, бессилие частного лица и, самое главное, технологические тупики для развития.

Это общества времянок, пирамид и хибар. Инновации? Миллионы идей и продуктов? Никак нет. Они — функция от свободы думать, быть подвижным, спокойно наращивать имущество и доходы на долгие времена.

Баланс между крайностями

Все общества, все страны живут между этими крайностями. Самые успешные из них — те, что нашли лучший баланс между принуждением и свободой думать, добывать, достигать и накапливать. Англосаксонская, континентальная (европейская), скандинавская (ее разновидность), азиатская, латино-американская, иранская модели экономик — все это разные степени свободы и концентрации собственности. И разная глубина вмешательства государства в частную жизнь.

Каждая из этих моделей не случайна. Они рождаются из прошлого обществ, из их традиций, ценностей, из того, кем является «коллективный человек». Но мы точно знаем, что экономики-победители — всегда стаи свободно мыслящих, самостоятельных людей, поощряемых в этом государством, но регулируемых так, чтобы не допускать анархии, общественных взрывов и сверхмонополий в любой области жизни.

Такие «всепобеждающие» общества всегда основаны на дисперсной собственности. На «золотой середине» между свободой и несвободой, между частными и общими интересами. Любые сверхконцентрации в имуществе и экономической власти, любой резко правый или левый уклон лишают людей, двигающихся и думающих, надежды и времени, прививая им страх и беспомощность.

Экономика, огосударствленная на 80–90 %, — неживая. Ее антипод, псевдолиберальное общество, в хозяйстве которого государства на грош, на 5–10 %, а крупнейших олигополий, экономических баронов и князей — на 70–80 %, нежизнеспособно. Это миры времянок, дворни, зарплатных рабов, технологического тупика, подавленного мышления. Экономика, состоящая из крупной собственности до 25–30 %, государства — до 10–15 %, а в остальном — основанная на имуществе и доходах среднего класса, мелкого и среднего бизнеса — только она живая.

Мы и крайности