Краткая история: Война Алой и Белой розы

Глас народа, «глас общин», зазвучал особенно громко в 1450 году. В середине XV века «слова коммуны представляли собой речевые фейерверки, взрывавшиеся на людных улицах, вызывавшие множество ассоциаций» [174]. На всем протяжении двух предшествующих десятилетий стихи на народном наречии, челобитные и прочие сочинения подобного рода, в том числе на темы войны с Францией, налогового гнета и королевских советников, ходили по всему королевству. Сила слова состояла не в том, что кто-то читал эти тексты в одиночестве или в своем кругу, а в том, что они звучали громко, для всех и воспринимались как нечто понятное простому народу, для которого словарь политической терминологии авторов был собственным словарем. Так, Уильям Флит, бедный арендатор богатого землевладельца из Гэмпшира, лично явившийся протестовать в парламентской палате в 1431 году, вооруженный лемехом и сошником, говорил о принуждении и издевательствах на том же языке, что его современники из Абингдона, поднявшие восстание под предводительством Джека Шарпа, или мятежники, приведенные Джеком Кэдом в Блэкхит в июне 1450 года.

Жалобы излагались письменно и устно. В 1450 году катализатором процессов послужило национальное чувство горечи и стыда на волне поражения в Нормандии. Стихи и призывы, направленные против короля и его советников, множились, распространялись и корректировались в соответствии с характером слушателей. В этих сочинениях звучали жалобы о предательстве советников и об их алчности, приведших к проигрышу в войне и к обнищанию короны и народа. Пусть подобные сетования и представляли собой нечто совершенно обычное для позднесредневековой политической культуры, они обретали актуальность и остроту в свете потери Нормандии и парламентского разбирательства против Суффолка. Воззвания Кэда составлялись как раз одновременно с заседаниями парламента, и современники отмечали, что множество подобных произведений распространялось в Лондоне и других местах в течение заключительной сессии парламента, в период между апрелем и июнем. Простонародье по-своему интерпретировало последние события и жестоко отомстило тем, кого сочло ответственными, — герцогу Суффолку, епископам Моленсу и Энскау, барону Сэю. Причудливое и сложное понимание государственного устройства отлично проявилось в словах обвиненных в убийстве Суффолка моряков, которые по предъявлении им герцогом гарантий свободного передвижения от короля отвечали, что «король сей им неведом, но ведома, и хорошо, корона Англии, говоря, что эта корона есть сообщество королевства и что это сообщество королевства и есть корона» [175].

В 1450 году политика направлялась повесткой, явно установленной народными представителями. В январе Суффолк, которому грозил импичмент в парламенте, осознавал происходящее и ругал «одиозный и мерзкий язык, что изливается по вашей стране едва не изо рта всякого простолюдина» [176]. Не позднее апреля правительство сделало в Лондоне и Мидлсексе заявления (пусть на сей раз и на латыни) против размещения прокламаций. Вместе с тем очевидно, что король и политическая верхушка оказывались бессильными в попытках остановить распространение слухов и стремление народа напрямую вмешиваться в политические и судебные процессы. Позднее в том же году корона принялась издавать декларации на английском в расчете обрести контроль над политическими рассуждениями. Восстание Джека Кэда, возможно, в первую очередь вызвало слух о том, будто депутатов общин Кента собираются казнить за убийство герцога Суффолка. Но истоки возмущения следует искать в реакции людей на поражение во Франции и в распространении убеждения в скверном управлении страной. Если, однако, заглянуть глубже, причины могут крыться в усилении народа как политической силы в позднесредневековой Англии и в шаткости государственного устройства династии Ланкастеров, построенного на зыбкой основе диалога между верхушкой и народом.