Краткая книга прощаний

«…Но в городе свирепствовал тиф. Шла война, и таких, как его дочь, следовало…»

Тут Петрищеву стало решительно не ясно, что сделает со своей дочерью мудрый и сильный старик-рыболов.

— Хрен же его знает, — сказал он четыре раза вполне бессознательно. Пошел и открыл форточку. В форточке, если глядеть сверху вниз, шла Верочка.

«— Прощаю тебя, — сказал старик-рыболов, — потому что… потому… блядь ты такая, ведь человек должен быть сильный и красивый, а ты, Бог его знает… может быть, все еще будет хорошо».

Утюг

В семье появились деньги. Первые. Еще несмелые и основательно нечистые.

— Давай купим утюг, — сказала Верочка в порыве чувств.

Петрищев нахмурился.

«…Сазонов бросился в сырую мглу, за ней, за единственной, за счастьем своим, которое не мог уже упустить…»

— Слушай, — сказал он раздраженно, — какого веника нам покупать утюг? Может, лучше пьянку организуем? Конкретную.

— Петрищев, — сказала Верочка, — ты алкоголик, а не семьянин.

— Знаешь что… — сказал Петрищев.

«…Она бежала по проулку и не чуяла ног. — Боже правый, — думала она, — как он мог, как он мог! И с кем, с этой шалавой, с этой некультурной женщиной! У нее же ноги, как у мыльной лошади, а груди, груди…»

Груди Петрищев любил, посему остановился передумать и отдохнуть.

— Вера, — сказал он серьезно, — если ты купишь утюг, я повешусь.

— Вешайся, — посоветовала Вера, — может, поумнеешь.

«…Во вторник все было готово. Священник был пьян и грустен. — Что ж, женитесь, — сказал он с характерным присвистом, — так вам и надо…»

— Хватит, — сказала Верочка, — прошлый раз ты уже устраивал вечеринку. До сих пор к нам Саланцовы не ходят.

«…Какая же ты блядь, — сказал подполковник Сазонов, — или тебя изолировать?»

— А утюг нам нужен, — сказала Верочка, — ты вечно ходишь, будто тебя в конвейере пожевало.

«…Нет, — сказала Елизавета, — просто в детстве я любила одного капитана, но его убили, и теперь я как сирота…»

— Кроме того, — говорила Вера, — это еще и очень выгодно. Каждый утюг заменяет нам три половых акта.

— Это почему же? — завелся Петрищев.

«…Пролетку качало, в окна лился дождь, за Карагандой Лизавета купила булку».

Вечер заканчивался. У Верочки болела голова, но, главное, она ощутила радость.

«В самом деле, — думала она, — может быть он меня и любит, если пишет и пишет, а утюг, ну что ж, Саланцовы, по-хорошему, сами виноваты во всем».

День рождения

Петрищев шел по темной-темной улице пьяным.

В подворотне сидело трое пьющих людей и говорили о главном.

Петрищев увидел их и испугался.

«Вдруг подойдут и морду бить будут, — подумал он. — А может, и хуже», — мелькнула задняя мысль.

Он всю жизнь отчего-то боялся быть изнасилован. Отчего — Бог его знает, но такая мысль, такой ужас всегда висел над его юным и измученным существом.

— Привет, — сказал трем собутыльникам Петрищев, — сидим?

— Сидим, — ответил старший из них, доктор наук Ломаков. — Присоединяйся, мы говорим о любви.

«Так, — подумал Петрищев, — началось».

— Ну что ж, — сказал он с хрипотцой, — присоединюсь.

Ему налили, он, не дожидаясь тостов, выпил и сказал с горечью и тоской:

— Насиловать будете?

Ломаков озадачился и, внимательно всмотревшись в лицо Петрищева, спросил:

— Кого?

— Ну как кого, — горько сказал Петрищев, — меня.

— Так, — сказал интеллигент Петров, — приплыли, мальчики…

— Не томите, — сказал Петрищев, — я так уже устал, что сил нет. Кроме того, у меня за плечами два года рукопашного боя. Так что посмотрим еще, кто кого…

Ломаков встал, посмотрел пластмассовый стакан на прозрачность.

— Пьем за понимание, — сказал он, — пусть в мире не будет войны.

Все с хрустом чокнулись и выпили.

— Да, — сказал Петрищев укоризненно, — а с виду — интеллигенты.

Голова у него заваливалась немного в бок, но видел он все прекрасно.

«В лесу стояла тишина, — писалось у него в голове, — Бобрыкин закопал в песок оружие и увидел врагов».

— Мы, по-моему, — сказал Петров, — говорим немного о разном. Вы, как вас там…

— Петрищев, — сказал Петрищев.

— …Петрищев, — вставил Петров, — видимо, чем-то расстроены. Это пройдет. Главное, как писал Пастернак, — в подробностях.

Петрищев пристально всмотрелся в окружающие лица. С неба начал капать мелкий, но чрезвычайно пронзительный дождик.

— Да, — сказал Петрищев, — насильники оказались не-де-е-способны.

— Точно, — сказал Ломаков, — мы свое уже отнасильничали.

— А знаете, — вдруг улыбнулся Петрищев, — мне сегодня исполнилось двадцать пять лет.

Элеонора

Вдова

У Элеоноры Майской умер муж Вова. Что делать? Ничего. Схоронили. Трагедия.

На кладбище Элеонора пришла с утра на следующий день. С покойником, значит, позавтракать. Принесла початую бутылку водки, судок холодца и газету, чтобы сесть на нее и платья не испортить.

Выпила рюмашку, выхлебала чуток холодца, губы утерла и говорит:

— Вова, на кого ж ты меня оставил.

Сказала. Подумала. Не понравилось ей.

Выпила рюмашку. Закурила.

— Вова, — говорит она, — в чем дело?

Встала. Походила вокруг могилки. Рюмашку. Сложила газету в сумочку.