Краткий миг

– Ужасно! Похоже… на твою квартиру. И лён, лён, – ей хотелось плакать, но вместо этого она запела, кружась по комнате:

Лён, лён, лён,
Кругом цветущий лен…
А тот, который нравится,
Не в меня влюблён…

– Ты знаешь эту песню? – спросила Богдана.

– Нет, понятия не имею, – покачал головой Богдан. – Знаю только, что для тебя она совершенно не актуальна: тот, который тебе хоть немного нравится, влюблён в тебя по уши. – Он обнял её и немного приподнял над полом, как любил делать когда-то.

– Вот так прокалываются шпионы, – проговорила Прасковья с шутливой поучительностью. – Ты вроде русский, а важной русской песни не знаешь. Значит, в детстве ты тут не жил.

– Я и впрямь не жил, да и шпионом никогда не был, – Богдан ещё раз обнял её. – Доведись быть шпионом, я бы поработал над базовыми текстами, подтянулся.

– Послушай, а букет роз у них тоже элемент интерьера?

– Нет, это я заказал, – он поцеловал её в шею. – И они, видишь, не забыли, исполнили.

– Родной мой, любимый, как я счастлива… Как я тебя люблю, – она нащупала его чертовский рожок. – Словно мы двадцать лет назад в твоей квартире. – Она, в самом деле, была счастлива непрочным, шатким счастьем.

15

– Солнышко моё… А что сталось с нашей квартирой?

– Дом стал музеем. Если хочешь – сходим туда, – в ту минуту Прасковье казалось, что они вот так запросто, держась за руки, пойдут в музей Москвы XVII века.

– Девочка моя любимая… Тебе только по музеям со мной ходить… Разумеется, я был бы рад, но я и в одиночку схожу в тот музей. – Он погладил её по волосам.

– Ну что, будем ложиться? Или выйдем ненадолго? – она пыталась понять, устал ли он.

– С удовольствием прогуляюсь, – с готовностью согласился Богдан.

Они спустились по старинной чугунной лестнице. Невероятная красота: ярко сияющая луна, скрипучий снег, крещенский мороз. Что-то во всём этом было нереально-банально-театральное. Или, может, открыточное. Бывают такие открытки с блёстками и переливами.

Очень скоро почувствовали холод. Она накинула капюшон. Он был, как всегда, без шапки. Прасковья осознала, что кроме соломенной шляпы на Кипре у него никогда не было никакого головного убора.

– Рожки не отморозишь? – спросила шутливо.

– Да нет, – он сжал её руку. – Шерсть хоть седа, да густа.

Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега и попробовал слепить снежок.

– Ты не представляешь, как я скучал по снегу… – он попытался бросить не получившийся снежок в глухую стену их гостиницы, но он развалился на лету.

У неё вскоре стали мёрзнуть ноги, и они вернулись.

Он снял с неё шубу, раздел, словно нянька ребёнка.

– Родная моя, единственная, солнышко моё, – он целовал её нежными поверхностными поцелуями, которые почему-то особенно кружили ей голову.

Когда залезла к нему под одеяло, проговорила торопливо:

– Богдан, ты меня прости: устала очень, давай поспим.

– Ты великодушно щадишь мою честь? Или моя хищница стала вегетарианкой? – иронически усмехнулся Богдан.

– Причём тут честь, Богдан? – возразила Прасковья каким-то педагогическим тоном, который самой показался противным. – Я, правда, устала, да и ты, думаю, тоже. Так хорошо поспать рядом, – она пристроилась к его плечу, поцеловала в шёрстку.

Какое всё-таки успокоение – спать с родным телом! А стала ли хищница вегетарианкой? Может, и стала… Она сама не понимала, хочет ли она секса. В любом случае, проявлять инициативу она не будет. А вот спать с ним, ласкать его, брать в руку хвост, вернее, обрубок хвоста, и целовать его – вот этого она точно хочет. И завтра утром, и целый день они будут гулять, говорить обо всём на свете, непрерывно ощущать и ласкать друг друга. А потом опять лягут спать, как теперь, и опять прижмутся друг к другу.

– Чёртушка любимый! – она обняла его за шею, запустила руку в кудри и нащупала чертовский рожок.

Они задремали, а потом, среди ночи, в полусне, гладили и ласкали друг друга. И с ними случилось то же, что в прошлый раз, в гостинице: их тела сами соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга. Они лежали на боку, как никогда не делали в прошлой жизни, она держала в руке его хвост, и целовала, целовала, целовала шёрстку на груди. И это длилось и длилось и, казалось, никогда не кончится. А когда кончилось, она почему-то заплакала.

– О чём ты, солнышко моё? – встревожился он. Она не понимала. Только чувствовала, что потребуется много усилий, напряжения, а сил всё меньше, и непонятно, как всё это будет и как она выдержит.

Он целовал её заплаканное лицо, и ей показалось, что он тоже плачет. Может, так и было.

А потом они заснули, и Прасковья проснулась, когда было уже светло, а за окном светило солнце и искрился снег. Богдан сидел возле неудобного круглого столика за ноутбуком. Букет он переставил на глубокий подоконник одного из двух окон.

Прасковья обняла своего Чёртушку, тесно-тесно прижалась всем телом.

– С днём рождения, мой хороший! – поцеловала она в шершавую щёку, которая ей всегда так нравилась.

– А ведь верно – нынче мой день рождения, – сообразил он. – Как вспомнишь, сколько мне лет – оторопь берёт.