Краткий миг

– Вера формируется в раннем детстве. Кто не получил религиозного образования, церковной формации – редко становится верующим. Говорят, можно уверовать в зрелые годы, но мне кажется, это большая редкость. У атеиста совсем иная душевная структура. Для меня вера, связь с абсолютом – громадная поддержка. Без этой опоры очень трудно выдержать испытания, принять смерть. Но опять-таки вере, религии надо учить сызмальства. Это зависит в первую очередь от семьи, но и от школы, от Церкви.

Прасковья поразилась, как схватывает Богдан её мысли. Вероятно, их души настолько открыты друг другу, что и слова не нужны.

– Церковь у нас отделена от государства, – напомнил Валерий. – Пока. – Он учительно поднял палец. – Церковь и государство активно идут навстречу друг другу. У них общее дело – воспитание и духовное окормление народа. Так что мы, Богдан Борисович, с Прасковьей Павловной делаем одно общее дело, хотя она – человек абсолютно светский.

– Нет, отчего же, – возразила Прасковья. – Я очень уважаю религию. Я, действительно, не получила соответствующего образования, но уважаю очень. Может быть, Богдан мне поможет, – она озарила застолье политической улыбкой. Богдан смотрел на неё грустно и понимающе.

– Если Вы, Прасковья Павловна и Вы, Богдан Борисович, найдёте время, готов быть Вашим гидом по муромским монастырям. Они у нас удивительные. Между прочим, из нашего монастыря, как с Дона, выдачи нет. Муромские леса издавна прятали не только разбойников. Но и тех, кого преследовали за их богоугодные, благочестивые дела. А таких в нашем мире во все времена было немало.

– Блажени изгнани правды ради: яко тех есть Царствие Небесное, – после паузы со значением произнёс отец Варфаломей. Мужчины снова обменялись острыми, понимающими и совсем не церковными взглядами.

Когда расстались и прошли метров двести, Богдан то ли с иронией, то ли с лёгким недовольством проговорил:

– Шпионом мне стать не привелось, а вот приятеля в спецслужбах волею судеб обрёл.

– Ты так думаешь? – с сомнением спросила Прасковья.

– Да за версту видно, – уверенно проговорил Богдан. – Впрочем, зачем я ему? А с тобой он, думаю, мог пообщаться и без этой художественной самодеятельности. Или он хочет поиграть со мной в доброго следователя и спасти меня в обители? Может быть, кстати…

– Вообще-то ты его пригласил… – заметила Прасковья.

– Верно, я. Я как-то ошалел от свободы и возможности вот так взять и познакомиться с кем угодно. Вам, свободным людям, этого не понять. Так я и познакомился с начинающим клириком и опытным спецслужбистом в одном флаконе.

– Я прямо в понедельник выясню, кто он и что. И не беспокойся, пожалуйста, прежде времени.

– Да я и не беспокоюсь, Парасенька. Ни прежде, ни позже времени. – Богдан недовольно замолчал.

– Вот и не беспокойся. А иметь обитель, где можно спрятаться – всегда полезно. Почём нам знать, чем дело обернётся.

18

Воскресным утром она, проснувшись, увидела его, как обычно, сидящим за ноутбуком. Подумалось: «Это ведь вторая и последняя ночь, сегодня после обеда уедем в Москву, и когда увидимся – Бог весть».

– Иди ко мне, – позвала она Богдана. – Ей хотелось ещё полежать с ним в постели.

– Погоди, я занят, – проговорил он рассеянно, подняв отстраняюще руку. Прасковья удивилась, молча поднялась и пошла в ванную. Он даже не взглянул на неё.

– Парасенька, ты можешь пойти одна на завтрак? – проговорил он всё так же рассеянно. Мне тут кое-что интересное пришло в голову, не хочется прерываться. Сходи, а? – Он что-то торопливо писал в блокноте.

Ей стало обидно. Но ведь не маленькая же она, чтоб ревновать его к работе. Надо – значит надо. Она, стараясь не шуметь, оделась и выскользнула из комнаты.

В полуподвале сидела семья: весьма пожилой отец, мать помоложе, но тоже далеко не первой молодости и совсем маленькая, лет пяти, девчонка. «Ну вот, родили же эти на старости лет, а Богдан почему-то боится», – подумала Прасковья.

Когда-то лет двадцать-тридцать назад было даже модно заводить детей в возрасте внуков, это было признаком витальности, моложавости, было призвано продемонстрировать городу и миру, что ты ещё ого-го. Но потом эта мода схлынула, заменившись другой: социально и экономически продвинутые стали рожать много детей. Ну, не то, чтоб уж очень много, но четверых, а то и пятерых. Тремя-то нынче никого не удивишь: это считается нормой. А больше трёх – это что-то вроде дорогой и престижной покупки: можем себе позволить.

Прасковьино ведомство немало сил приложило к созданию этой моды, к формированию в общественном сознании связи: успешный – многодетный.