Краткий миг

– На рецепции, вероятно, приняли меня за умелого ловеласа: едва приехал – и уже подцепил даму.

– Притом явно не профессионалку: профессионалок такого преклонного возраста не бывает, – отозвалась Прасковья.

– Я думаю, своих профессионалок они знают. А тебя наверняка уже зафиксировали. Федеральный министр ночует в гостиничном номере с заезжим австралийцем. Такое не каждый день случается.

– Почему австралийцем? – удивилась Прасковья.

– Паспорт у меня австралийский. Country-side Commonwealth[1], как дразнился мой давний одноклассник. В этой гостинице я австралиец. Говорю с ними исключительно по-английски: это дисциплинирует персонал. – В его интонации прозвучало что-то неожиданно колониальное.

В новом номере стояла громадная кровать king-size. Прасковье стало страшно. Он тоже смотрел на это нагло раскинувшееся посреди комнаты ложе с опаской.

Она подошла к Богдану вплотную и обняла за шею, потёрлась щекой о щёку.

– Чёртушка…

Ей было непонятно, что дальше.

Наконец взяла себя в руки: она сама хотела провести с ним ночь – значит, надо провести. Вот кровать, вот ночь. Ты этого хотела? Не этого? Думать надо было раньше.

– Кто первый идёт в ванную? – спросила бодро, каким-то пионервожатским тоном.

– Давай я, – ответил он бесцветно.

Она тем временем сняла жакет, уличные сапожки, надела гостиничные тапочки, сразу потеряв сантиметра четыре роста. Посмотрела на телефоне своё расписание на завтра. Конференция с китайцами «Уроки площади Тяньаньмэнь и Новой площади». Именно там, на Новой площади в тот жутко-памятный день собралась густая угрожающая толпа, а потом нежданно-негаданно организованно разошлась восвояси.

Совершенно выветрилась из сознания эта конференция, а ведь она – один из главных спикеров, пардон, докладчиков. Сейчас слово «спикер» отменили: если есть соответствующее русское слово запрещено использовать иностранное; по крайней мере, в СМИ и в официальном обиходе. Так вот она – один из важнейших докладчиков – как автор книжки про те события, ну и, вообще, как заметная фигура. Ладно, конференция в час, утром успеет подготовиться. Говорят, Луначарский умел выступать на любую тему, в том числе такую, о которой узнал в машине по дороге в то место, где был назначен его доклад. И всегда выступал блестяще, и имел бурный успех. Прасковья – человек не блестящий: ей надо готовиться, хотя бы немного. Единственное её сходство с Луначарским и одновременно отличие от современных политиков и начальников в том, что она никогда не пользуется текстами, написанными референтами. «Если мне есть, что сказать – говорю, нет – молчу. А шпаргалками я не пользовалась даже в школе». Эта мысль, высказанная в давнем интервью, помнится, вызвала раздражение многих её коллег.

Из ванной вышел Богдан в гостиничном махровом халате.

– Завтра будет российско-китайская конференция про уроки Тяньаньмэнь и Новой площади – представляешь? – обратилась она к нему, словно это имело какое-то значение.

– Угу, – отозвался он равнодушно. – Они меня даже, представь себе, пригласили как австралийского специалиста по речевому воздействию, и я зарегистрировался. Там есть секция уж не помню, чего, каких-то там слоганов и кричалок что ли… Но вряд ли поеду.

– Почему? – удивилась она.

– А зачем? – поморщился он. – Не могу же я им рассказать, как было на самом деле, а переливать из пустого в порожнее… Эти так называемые историки… – он махнул рукой. – Давай лучше спать.

– Хорошо, Чёртушка, я мигом, – отозвалась она и скрылась в ванной.

Там она долго полоскалась под душем, тщательно намазывала тело гостиничным приятным лосьоном. Выстирала свои трусы и колготки: замены с собой не было. Повесила на сушилку для полотенец. Что-то всё это живо напоминало. И не что-то, а их первую брачную ночь. Тогда она тоже боялась и тянула время. И было это двадцать три года назад. Вероятно, люди обречены ходить по кругу по собственным следам. Какой-то писатель, Хемингуэй, кажется, говорил что-то вроде того: сколько бы у тебя ни было женщин – это всё одна и та же женщина, только имена у неё разные. Вот буквально вчера её домработница жаловалась: в третий раз замужем и всё – пьяницы. Разные мужики, а на самом деле – всё один и тот же. А у неё, Прасковьи, и того лучше: с одним и тем же одно и то же.

Наконец она вышла, в таком же гостиничном халате. Сбросила халат и нырнула к нему под одеяло. Он тотчас выключил свет.

Она прижалась к нему, обняла за шею, ощутила его тело. Сильно похудел, но всё тот же, родной. И шёрстка на груди и на плечах та же.

– Чёртушка, милый, как я любила лежать на твоей грудке, на самой шёрстке! Помнишь? – Она положила голову на его грудь.

– Всё помню, девочка моя любимая. – Он нежно гладил её по волосам, по спине.

– Как чудесно спать на твоей груди. – Она целовала его шёрстку.

– Да уж, – она почувствовала, что он улыбается. – В этом есть нечто байроническое.

– В каком смысле – байроническое? – не поняла она.

– Ну, помнишь, в “Fare thee well”[2] – его жена тоже любила спать у него на груди. Дай вспомнить… что-то