Читаем Кратковременная потеря речи полностью

Кратковременная потеря речи

Книга Коркунова – это отчаянная, сопряженная с болью попытка это расхождение (слова и вещи) преодолеть. Его всё ещё живые слова ищут возможности (поистине в своей интенции – космической) воссоединиться с вещами этого мира в ситуации, когда орган воссоединения почти что утрачен, почти что отмирает:

рыба-рыба-повитуханамотай на плавник пуповину слови читай белое между строквыбрасывай на берег мальковволны отнесут к пристани болигде в снастях запутались имена

(курсив мой. – А.Т.)

Кстати, мастерство метафоры в книге порой виртуозно:

доска за которой обрывается голосвыводит себя из игрыкомната внутри чужого телаточная копия его присутствия в ней

В поэзии Коркунова попытка удержать «снастями стихотворения» имена, теряющие свой прежний смысл, происходит как усилие внешнего сращивания разошедшихся имен и вещей, как оплетение одних другими, как их взаимное проращивание:

…пока речь не перестала узнавать словаа папоротник новых голосов не оплёлоцепеневшие буквы…

Мы находимся в ситуации, где прежняя партия завершена, а:

новая играникак не начнётся

Мы также находимся в ситуации, где:

больше нет мест которых не подсмотретьбольше нет общего тела которого не раздатьбольше нет признаков тебя и меняесть только очередь и толпаобнимающаявсех

Но это усилие вновь соединить вещи и их имена в промежутке «между старой и новой игрой» происходит в стихах на внешнем уровне, на уровне совместимости объектов, и в этом его тупиковость и одновременно драматизм. Ведь эта совместимость, соприродность слова и вещи, лежит в куда более глубоких слоях, чем те, которые можно назвать и обозначить, намного глубже, чем мир объектов – собственно говоря, единство слов и вещей восстановимо только при восстановлении единства и единственности «разорванного» человека с «вырезанным лицом», как это сказано метафорой в одном из стихотворений автора. Ибо цельность слова достигается лишь человеческой цельностью и полнотой. Одно с другим природно и сверхприродно связано.

Но человеческая мысль, опирающаяся сама на себя, отказываясь от музыки и акцентируя концепт, берёт на себя полномочия природы. Мы вошли в ситуацию прекращения уникальности слова и человека.

Знаете, вот мы идём, как обычно, по городу – видим, как обычно, редкие деревья, поток машин, белые лица, и кажется, что ничего с нами не происходит нового, а тем более опасного, а тем более критического. Вечером на телеэкране мелькают те же привычные кадры, привычно играет мелодия вызова на телефоне, жена или подруга (муж или друг) говорит нам знакомые слова и смотрит на нас знакомыми глазами… но никто нам не сказал, что мы – это уже не мы, что лица – это уже не лица, язык, на котором мы говорим – иной язык. Произошла операция, где хлороформом было само наше мышление. Именно оно дало возможность эту операцию безбольно осуществить. После неё мы стали другими телами в другом мире с другими правилами поведения, формами жизни, именами вещей и людей – и даже не заметили этого, а если заметили, то словно бы находясь среди метаморфоз сновидческих образов.

наканунегород затухает $$$$вырезан из программызвука больше нетполупустая электричкавоздух в капельнице домоврасскажи $$$$послезавтрана этой кухне готовить едусмотреться в умирающее дерево[корни отравлены$$$$ слева $$$$голые вены ветвей]тени капают в ранку на теле городадва кровяных сгустка красный и белыйодновременно приходят в движение

Но поэзия обладает неотменяемой памятью. Она всё ещё помнит, что состоит из двух начал – условного и безусловного, из собственно текста и того, что называют разными словами – вдохновение, прозрение, узнавание, пробуждение. И только в их сочетании поэт находит себя вместе с находящим себя в нём стихотворением. И это чувство подделать нельзя, хотя сказать, что оно отменяемо и даже настаивать на этом – можно. И, надо заметить, что это волевое, концептуальное и действенное высказывание во многом определяет пути современной поэзии.

Перейти на страницу: