Кража

— Еще бы! — сказала она и мы поцеловались прямо там, перед турникетом, на глазах у контроллера в белых перчатках, чуть в стороне от девиц и взбудораженных «гайдзинов»[69], толкавшихся вокруг, не знавших, с какими мирами они вошли в соприкосновение, а линии этого сюжета, протянувшиеся во все стороны, соединяли нас с Нью-Йорком, Беллингеном и Хью, всегда Хью, сидящий на тротуаре возле промокшей насквозь коляски.

33

Жан-Поль наведался к нам в рубашке с запонками и благоухая туалетной водой. Злился страшно, потому что Марлена Лейбовиц перевела ему пятнадцать тысяч долларов. Что ж тут плохого? Он закурил сигарету и выдохнул в меня дым.

Он провел ВСЕ УТРО С АДВОКАТАМИ. Господи Боже, Марлена Лейбовиц уговорила его подписать доверенность на продажу «Если увидишь, как человек умирает» в Японии. Эта картина — его СОБСТВЕННОСТЬ. Он НЕ СОБИРАЛСЯ ПРОДАВАТЬ ЕЕ НИ ЗА КАКИЕ ДЕНЬГИ, так что Марлена — МОШЕННИЦА и ВЫМОГАТЕЛЬНИЦА. Он на нее ИНТЕРПОЛ натравит, вот только сообразит, как.

Я поблагодарил его за доброту — подлиза, подлиза, — а он тут же попросил разрешения осмотреть мою комнату, и я пожалел, что вел этот разговор, но мои ЖАЛКИЕ ПОЖИТКИ все лежали на своих местах, даже венок и радио, которое мне дала полиция. Жан-Поль призадумался. Погасил сигарету под струей воды и сказал, что беспокоится обо мне. Я ответил, что Мясник скоро вернется за мной, а патрон глянул на меня с таким участием, что у меня желудок вверх дном перевернулся.

НЕ ПРОШЛО И МИНУТЫ, как Джексон уведомил меня, что моя кровать понадобилась новому ПАЦИЕНТУ, а мне с коляской и тележкой придется перейти в кладовку и жить там, пока мое положение не прояснится. Мой брат В ДОЛГАХ. Что же теперь со мной будет?

Было время, брат заставил меня жить на заднем сидении его «эф-си холдена». Я находился НА ЕГО ПОПЕЧЕНИИ — на улицах Сент-Кильды, Мордиальяка, Восточного Колфилда и прочих мест, куда он устремлялся в поисках женщин, которые согласились бы приютить его уродскую голову промеж грудей. Желтые уличные огни, красно-кирпичные дома, размеченные парковки, на асфальте пятна бензина, ни живой души, лишь изредка одинокий чужак, АЗИАТ или НЕМЧУРА, все — изгнанники из родных мест, обреченные блуждать по земле в сумраке ночи.

«Эф-си холден» провонял влажными окурками, картофелем, прораставшем на сыром и ржавом полу, стопками плесневеющих газет, из-за этого МУСОРА заднее ЛОЖЕ не раскладывалось, спать негде.

В Ист-Райде и даже в Беллингене и на Бэтхерст-стрит я думал, плохие дни миновали, но за поворотом Г-образного коридора, пятью ступеньками ниже, подле прачечной уже подстерегала кладовка, прогорклый запах губок, хуже, чем вонь НАЦИОНАЛЬНОГО АВСТРАЛИЙСКОГО АВТОМОБИЛЯ. Я спросил Джексона, нет ли комнаты получше. Нет, сказал он и попытался НЕОФИЦИАЛЬНО дать мне денег, но я побоялся брать.

— Как хочешь, — сказал он.

Чтобы пациенты не подумали, будто мне платят, я старался не заговаривать с ними. Теперь они решили, что я приятель Джексона, и, само собой, невзлюбили меня. Сам, дурак, виноват, что остался один. Я тосковал по брату и не знал, доведется ли нам еще хоть раз поговорить.

И воззвал Самсон: ГОСПОДИ БОЖЕ! ВСПОМНИ МЕНЯ И УКРЕПИ МЕНЯ ТОЛЬКО ТЕПЕРЬ, О БОЖЕ! И СДВИНУЛ САМСОН С МЕСТА ДВА СРЕДНИЕ СТОЛБА, НА КОТОРЫХ УТВЕРЖДЕН БЫЛ ДОМ, УПЕРШИСЬ В НИХ, В ОДИН ПРАВОЮ РУКОЮ СВОЕЮ, А В ДРУГОЙ ЛЕВОЮ.[70]

Жестоко было доводить меня до такой крайности.

34

Мы выскочили из метро в Синдзюку и спустились зигзагом по застроенной барами улочке, Марлена просквозила серебром, рыбкой в ночи, по высокой лестнице, и вот мы уже — хрен по деревне — в огромном темном и шумном зале — Ирассяймасё[71], — где варили грибы, креветок, собачье дерьмо, почем я знаю, зато все время подносили сакэ, и Марлена сидела рядом со мной у подковы бара, лицо омывают вспышки оранжевого пламени, звездной ночи, трест «Галилео» сверкает в миндалевидных очах. Она подняла сакэ, чокаясь со мной, и я припомнил, как она вдохнула в себя аромат каталога из пергаментного мешочка. Не такая уж внезапная мысль. Весь день мне слышались эти быстрые фырчки. Стакан ударяет о стакан. Ура, говорит она. Наша взяла. За победу! Никогда еще не казалась она мне более чужой, более прекрасной, чем в тот миг, длинные грибные ниточки в зубах, вся в всполохах света, теплая, благоуханная шея, желание переполняло меня.

— Зачем ты нюхала каталог?

Сладкий и земной вкус ее рта. Погрозив мне пальцем, она отпила еще глоток, опустила руку на мое бедро, потерлась носом о мой нос.

— Догадайся.

— Чернила 1913 года?

Она так и сияла. Вопящие повара резали кальмара и швыряли куски на металлическую тарелку, ошметки подпрыгивали, как адские твари из фантазий моей матери.

— Каталог не так уж стар, а? Этот старый пройдоха Утамаро напечатал его специально для тебя?

Она со мной не спорила. Она улыбалась.

— Ты посмотри на себя! — вскричал я. — Господи, ты только посмотри!

Возбужденная, прелестная, блестят даже губы.

— Ох, Мясник, — заговорила она, и рука ее сдвинулась ближе к моему плечу. — Теперь ты на меня сердишься?