Кречет

О Господи, как я могла быть такой глупой, такой надменной! Я называла тебя «маленький кюре», любовь моя, но в глубине души я была вся твоя. Мне так хотелось уехать с тобой, пойти за тобой куда угодно… даже в лес, в шалаш угольщика, чтобы быть там вместе, принадлежать друг другу. Мне кажется, что, когда ты привел меня в монастырь, то, попроси ты, меня уехать с тобой, я, не колеблясь, согласилась бы. Я убежала бы в Америку, переодевшись мальчиком, и делала бы там все что угодно… Но, если бы это произошло, это помешало бы тебе добиться перемены судьбы… А сейчас все кончено!.. Мне не у кого просить помощи, даже у Бога, который ничего не делает для меня! Прощай. Не знаю, что станет со мною, когда ты будешь читать это письмо (если ты, только когда-нибудь его прочтешь). Может быть, вдали от нашей земли, в ином мире, если у меня останется лишь этот последний выход, но я буду любить тебя, пока бьется мое сердце, пока я дышу…

Жюдит.»

Кончиками пальцев Жиль легонько погладил мятую бумагу, где местами чернила расплылись от слез. Он никогда не забудет, как это письмо обрушилось на него, словно гром среди ясного неба, когда он думал, что весь мир принадлежит ему. И Америка, которой он так долго был очарован, отошла на второй план. Это письмо, написанное торопливым неразборчивым почерком, превратило его из счастливого солдата в мечтательного маленького рыбака, воспоминание о котором хранилось в его душе. Как он только мог, даже на мгновение, не то чтобы забыть Жюдит, но думать о ней как о каком-то туманном далеком сне, порожденном его юношеским воображением и жаждой любви?! Как он только мог сгорать от страсти к другой женщине?

Там, за океаном, он стал другим, настоящим мужчиной. Он познал дружбу, нищету, опасность, войну, вкус свободы и наконец страсть и предательство — все это смешалось в гигантском сказочном ведьмином котле, из которого вышел новый человек. От его любви к Ситапаноки остались лишь смутная тоска и жар во всем теле, когда образ прекрасной индианки возникал перед его глазами. Он ощущал и довольно эгоистичную радость оттого, что ему удалось избежать губительного искушения. Последовав за ней в эти бескрайние леса, он отверг бы великолепный подарок, преподнесенный ему судьбой на поле боя при Йорктауне. Он жил бы где-нибудь на берегу озера, и его существование едва ли отличалось от жизни диких животных. А может быть, его кости белели бы на индейской земле, возле столба пыток…

Вздрогнув, он отогнал от себя неприятную картину, взял трубку, набил ее виргинским табаком, к которому пристрастился и запасы которого привез с собой, взял из камина головешку, чтобы зажечь трубку, и, снова приняв небрежную позу, глубоко затянулся, пытаясь разрешить вставшую перед ним проблему и в некотором роде подвести итог. Что касалось его самого, то судьба с ним чудесно обошлась, с тех пор как четыре месяца назад он покинул берега Чесапика. И все произошло очень быстро.

Все началось с возвращения во Францию вместе с Лозеном. Рошамбо поручил молодому герцогу отвезти в Версаль сообщение о победе, и Лозен с совершенно неожиданным великодушием — если вспомнить об их отношениях в прошлом — предложил бывшему лейтенанту Гоэло ехать вместе с ним.

— Надо ковать железо, пока оно горячо, — сказал он ему. — Ваш отец признал вас официально, насколько было возможно, но надо теперь, чтобы король это утвердил. И вместе с ним — или, лучше сказать, до него — господин Шерен.

Вы не знаете господина Шерена?

— Нет, господин герцог! Версаль для меня неведомый мир, другая планета… Я ничего о нем не знаю и, естественно, ничего не знаю об этом человеке.