Кречет. Книги 1-4

Его считают шпионом! Гордость Турнемина была уязвлена, его охватывал бессильный гнев. Если бы можно было вызвать всякого, кто осмеливался так думать, на дуэль…

Жиль оказался возле церкви, спешился, вошел внутрь. Утренняя месса кончилась, храм был пуст. Лишь две или три коленопреклоненных женщины молились возле статуй святых.

Ни одна из них не обратила на Турнемина внимания. У каждой были свои печали, на лицах двух из них, полуприкрытых, по испанской моде, кружевной мантильей. Жиль увидел слезы.

Тогда и он обратился к своим заботам, прошел к боковому алтарю, где светилась красная лампадка, опустился на колено и воззвал к Господу.

«Всевышний Владыка, — сказал он, — заранее прошу у вас прощения, потому что мне предстоит вступить к борьбу с теми, кто представляет вас на земле. Хорошо ли, плохо ли они справляются со своими обязанностями, не мне судить.

Но вы сами дали мне «Верхние Саванны». Теперь это мой дом, и я люблю его, как и тех несчастных, которых мне, вашей волей, удалось вырвать из ужасающей нищеты и избавить от страданий.

Я пришел сказать вам, что не позволю своим слугам снова попасть в рабство, еще худшее, чем раньше, потому что теперь они познали надежду.

Я буду защищаться сам и защищу их силой оружия. Думаю, что не погрешу этим против вашей воли. Если же вы уготовили мне и моей семье иную судьбу, все в ваших руках!»

Это мало походило на молитву. Скорее, на уведомление — разве мог подумать сын Мари-Жанны Гоэло еще несколько лет назад, что будет так разговаривать с Господом? Однако, покидая церковь, Жиль приободрился, он был полон решимости и внутренней уверенности, что правда на его стороне: не может Бог поддерживать узколобых священников, вроде брата Игнатия, или общество, где человек эксплуатирует человека только на том основании, что у них различный цвет кожи. Если уж Господу было угодно создать и краснокожих, и желтых, и черных, почему только белые портят жизнь остальным? По какому праву они требуют, чтобы та или иная раса служила им, стоя на коленях? И как могли эти люди, скакавшие ему навстречу верхом или катившие в колясках к своим прекрасным жилищам, утопавшим в зелени райских садов, элегантно одетые, украшенные драгоценностями, располагающие всем, что может дать природа или человеческий труд самого чудесного и изысканного, как могли эти люди не понимать, что живут на вулкане и дни их уже сочтены? Их ведь всего горстка: тридцать тысяч против полумиллиона чернокожих, в которых страшная участь породила ненависть к хозяевам и жажду мщения… Стоит в одном месте вспыхнуть искре, и рухнет целый мир.

Жиль снял шляпу и провел по влажному лбу ладонью — она оказалась холодной как лед.

Страшная ему представилась картина, возможно, под впечатлением той ужасной ночи в обреченном на гибель доме Легро: тысячи и тысячи чернокожих кидаются на осаду прелестных особняков, уничтожают богатейшие плантации, жгут, режут, грабят. Слетают с плеч головы под ужасными ударами мачете, рекой льется кровь, гудит пламя пожаров… Все это, возможно, и можно еще предотвратить. Но для этого надо, чтобы землевладельцы из Совета не его. Жиля, осуждали, а честно задумались над собственным поведением: не слишком ли много нищеты рядом с откровенной роскошью? Однако Турнемин был уверен, что, заговори он об этом, никто и слушать не станет.

Жиль подскакал к выездным воротам и поднял глаза на украшавших их каменных львов.

Хорошо бы им когти помощнее и пламя из пасти: даже если придется сразиться со всем островом, Турнемин не намерен был отказываться от своих владений.

Было уже довольно поздно. Обычно в это время работники возвращались с полей. Солнце склонилось над горизонтом, позолотив густую синеву видневшегося вдали моря. Со всех сторон раздавалось пение чернокожих: с тех пор как их жизнь изменилась, они пели каждый день. Сегодня их голоса звучали грустно: умерла Селина, завтра ее понесут хоронить — но то была не жалоба. В ритмичном, таком непривычном для европейского уха пении слышалось и удовлетворение работой, и радость от предстоящего отдыха в кругу семьи, в своем собственном, пусть и маленьком, домике. Жиль даже улыбнулся, забыв на миг о невзгодах. Голосами работников, без сомнения, отвечало на его сомнения само Провидение. В них не должны больше звучать рыдания, мука, призыв к кровавому бунту, а только покой — вплоть до того самого часа, когда и Жиля понесут к последнему приюту.

Приближался час ужина. В господском доме маленькие служанки накрывали на стол, зажигали лампы. Жиль взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступени: успеть бы переодеться.

Зебюлон уже ждал его в ванной комнате, медная лохань, в которой хозяин каждый вечер смывал с себя дневную пыль, была наполнена прохладной водой. Обычно Жиль позволял себе расслабиться — выкурить сигару и опрокинуть стакан ледяного пунша с корицей.