Крейсера

— Почему? — удивился Панафидин. — Разве у нас когда‑либо возникали сомнения в превосходстве русской артиллерии?

В руке Хлодовского отчаянно трепетал веер.

— В том‑то и дело, что еще не возникало… Можете идти на берег, — неожиданно сказал он, не закончив разговора.

В самом конце Ботанической, близ Гнилого Угла и речки Объяснений, где гнездилась городская беднота и рабочий люд, Панафидин отыскал убогое жилье почтового чиновника Гусева. Старик обрадовался, стряхнул с колен жирного кота:

— А, Сережа… господин мичман. Вот радость‑то…

За самоваром Гусев сообщил, что квартет распался:

— Полковник Сергеев, интендант, хорошо на альте играл. А воровал еще лучше! Уже под следствием, а ведь как тонко музыку понимал, окаянный…

— Значит, у Парчевских вы не бываете?

— Да где там! Я ведь и бывал там лишь ради моей скрипки, чтобы она не скучала. — Кажется, Гусев догадался, что мучает мичмана. — Вия Францевна, конечно, барышня завидная. С папенькиных гонораров любой пень станет красив. Господин Парчевский в год больше вашего Скрыдлова имеет… Адмиралами‑то у вас на флоте когда становятся?

— Да годам к пятидесяти.

— Вот тогда и являйтесь на Алеутскую, чем не жених?..

Панафидин собрался уходить. Сказал:

— А жаль! Жаль, что квартет наш распался.

— Э, Сережа… Живете вы там по каютам, как суслики в норках, и ничего не знаете. Тут не только квартет — тут вся Россия скоро распадется. Умирать‑то на войне русские хорошо научились. Вот только жить хорошо никак не научатся. Уж больно много воровать стали. И кто богаче, тот и крадет больше. Признак опасный! Недаром в древнем Китае мудрецы говорили: государство разрушается изнутри, а внешние силы лишь завершают его поражение…

Разговор оставил в душе мичмана неприятный осадок. Вдоль Ботанической он вышел к памятнику Невельскому, от Пушкинской завернул на Светланскую. Здесь как всегда: тротуары отданы во власть чистой публики и офицеров, а матросы шагали по краю мостовых, едва успевая козырять начальству, которое двигалось сплошным косяком, словно осетровые на брачный нерест, когда уже ничто их не остановит. Панафидин заметил и активно шагающего Житецкого, тот окликнул приятеля:

— Ух, набегался! Прямо с телеграфа. Кладо просил отбить срочную для Зиновия Петровича… Впрочем, что мы тут стоим, Сережа? Зайдем в кондитерскую. По чашке кофе, а?

В кафе Адмиральского сада они устроились под зонтиком, заказали кофе глясе с шоколадными птифурами. Житецкий свободно оперировал именами: Зиновий Петрович сказал, Федор Карлович сделает, Алексей Алексеевич поможет. До Панафидина не сразу дошло, что Житецкий имеет в виду адмирала Рожественского, Авелана — управляющего морским министерством, Бирилева — командующего Балтийским флотом…

— Служить бы рад — прислуживаться тошно, — горестно ворковал Житецкий. — Кругом зависть, угодничество, сплетни, подсиживанье. Честному человеку трудно обитать среди крокодилов. Вот и под Кладо уже стали подводить мину… Хорошо, что Рожественский его давно ценит. Берет на свою эскадру! Историографом похода. Конечно, Николай Лаврентьевич меня в этой скрыдловской берлоге не оставит… уедем вместе!

— А как же Вия? — вырвалось у Панафидина.

— Вия Францевна? Что‑то я, братец, не понимаю, ради чего ты приплел ее к серьезному разговору? — усмехнулся Житецкий. Панафидину стало вдруг и неловко и стыдно.

— Слушай, Игорь, не выпить ли нам?

— Извини. Сейчас не такое время, чтобы дурманить себя алкоголем. Надо бороться, отстаивать, утверждать. Война — время активных настроений. В конце концов, на Владивостоке свет клином не сошелся… От Скрыдлова хорошего не жди. Мало ему Кладо, он уже и Безобразова начал размазывать…

В саду глубоко и протяжно вздыхали праздничные валторны, за соседним столиком сидела очень красивая женщина, в ее пальцах отпотевал бокал с ледяным лимонадом. Панафидин с большим трудом отвел от этой женщины глаза.

— Я забыл поздравить тебя… с орденом, — сказал он.

— Пустяки! — отмахнулся Житецкий. — Ну, дали. Так не отказываться же? Но я возмущен до глубины души, что тебя обошли… Почему молчал? Почему не подал прошение «на высочайшее имя»? В конце концов, орден — это вопрос офицерского престижа. Ты напрасно так легкомысленно к этому относишься.

— Перестань, — взмолился Панафидин, страдая.

На прощание Житецкий горячо нашептал ему в ухо:

— Иессен опять с вами… «Богатыря»‑то он крепко на камушки посадил. Теперь смотрите, чтобы не затащил вас туда, куда Макар телят не гонял. Ему‑то что? У него карьера подмочена, так он, чтобы отличиться, сам на Камимуру полезет.

28 июня крейсера закончили бункеровку. С берега поступил семафор от Скрыдлова: «Бригаде принять еще четыре баржи с углем». Командиры крейсеров разводили руками:

— Мы же не резиновые, и так сели ниже ватерлиний… Но контр‑адмирал Иессен распорядился не спорить и грузить уголь куда можно и сколько можно.

— Что‑то там задумали, — догадывались в экипажах.