Крематор

— Ну что ж, — пан Копферкингель посмотрел на семейное фото. — Значит, я прав. Это был симпатичный, милый юноша из приличной и уважаемой семьи, его отец работал инженером, а сам он интересовался физикой и техникой, любил музыку и всяческие механизмы и приспособления. совсем как я. он мог многого добиться в жизни. Утешайся тем, что на вечную память о нем у тебя останется вот эта фотография. — И он указал на стену. Поглядев туда, Зина спросила:

— О Мили так ничего и не слышно?

— Ничего, золотко мое, ничего. Боже мой, да где же он?.. — И пан Копферкингель, нахмурившись, уселся в кресло.

Она печально погладила его по голове, а он взял ее за руку и сказал: — Мы живем в великую революционную эпоху, но нас одолевают горести. Мы теряем близких. Доктору Беттельхайму запретили практиковать. Согласно Закону от 25 июля 38 года все без исключения евреи в Германской империи лишены права заниматься врачебной практикой. это закон, а законы, как ты, конечно же, знаешь, мы обязаны уважать… он, правда, все еще живет над нами со своей красивой женой, служанкой Анежкой и племянником Яном. В его бывшем кабинете висела прекрасная старинная картина, похищение женщины графом Бетленом, и это единственное, что у него осталось. Внизу перед домом нет больше его автомобиля. Но очень скоро там появится другая машина, блестящий новый «мерседес», и он будет принадлежать нам, а вот эту стену… — он показал на одну из стен столовой, — украсит замечательная старинная картина. Впрочем, все это ерунда, — торопливо добавил Копферкингель, — это не имеет значения, потому что человек не должен быть рабом своих вещей. Мы, золотко мое, живем в прекрасное революционное время, и нам нужно мыслить глобально и никогда не забывать о немецком народе и о человечестве в целом. Ну, а эта история, — он имел в виду историю с паном Милой, — пускай тебя не беспокоит. Все равно чехи будут уничтожены. Да-да, дитя мое, это уже решено, — сказал он, заметив, что Зина вздрогнула, — правде надо смотреть в глаза. Скрывать от тебя что-либо я считаю бессмысленным. Уж если нам удалось стойко перенести смерть нашей любимой матери и это несчастье с Мили, то подобную беду мы и подавно сумеем пережить. Ликвидация чехов отвечает интересам того нового, счастливого и справедливого строя, который созидает сейчас фюрер. Физическая смерть им не грозит, — Копферкингель замотал головой и всплеснул руками, — нет-нет, ни в коем случае, мы же не убийцы. Но они будут онемечены. Это исконно наши территории, и именно отсюда нам суждено управлять миром, — он обвел рукой столовую и посмотрел на кошку, которая только что зашла в комнату. — Так оно и будет, и земля тогда станет раем. На вечные времена.

Через несколько дней пан Копферкингель сказал Зине, собиравшейся на очередной урок музыки:

— Золотко мое! Я получил важное задание. Я буду руководить грандиозным экспериментом, поэтому из крематория мне придется уйти. Если то что мы задумали, удастся, то человечество раз и навсегда избавится от эксплуатации, голода и нищеты и люди, а может, и лошади. не будут больше страдать. К сожалению, всего я тебе сказать не вправе, потому что это — государственная тайна и надо держать язык за зубами. Я просто предлагаю тебе, прежде чем я навсегда покину крематорий, сходить со мной туда. Ты увидишь то здание, где я провел целых двадцать лет, увидишь, с чего я начинал и чего достиг, усердно исполняя свой долг. Завтра суббота, и во второй половине дня трупы не сжигают, им приходится ждать до понедельника. Ты наденешь свое красивое черное шелковое платье, и мы с тобой отправимся. Я постараюсь, — добавил он, помолчав, — раздобыть фотоаппарат.

Едва Зина ушла, как в комнате появился тибетский посланник. Копферкингель принес ему чай с маслом.

— Пора. — Монах прямо в столовой опустился перед ним на колени. — Вас ждет трон! Тибет, наша благословенная родина, ожидает своего повелителя, народу не терпится приветствовать своего владыку. Вот одеяние покойного далай-ламы. — монах махнул рукой куда-то в пустоту, наверное, он указывал на невидимые звезды. — Стена, заслонявшая от вас горизонты, рухнула. Небо раскрылось, и над нами — бесчисленные звезды. — он опять указал на потолок. — Вы спасете мир. — Монах коснулся лбом ковра. — Вы — Будда!

— Встаньте, сын мой, — добродушно отозвался пан Копферкингель; глаза его были влажными от слез. Поднявшись из-за стола, он воздел руки к потолку. э-э, к небу. и сказал: