Кремль

Чуть забрезжило непогожее, тяжелое осеннее утро, вся Москва высыпала на берега Москвы-реки. Ребятишки накатывали молодой лед. Знатоки объясняли всем, как и что… Толпа зябла, ужахалась, но, точно прикованная к снежным берегам, не уходила… И вот из опушенного снегом Кремля направилось на лед мрачное шествие. Князь Семен, исхудавший, бледный, со смертной свечой в руке, высоко нес свою могутную, красивую голову в поседевших кудрях и кланялся народу на обе стороны: «Простите, православные, ежели я кого из вас обидел…» Москвитяне были потрясены: они князя Семена уважали. И не в одном сердце тучей встала мысль: «Ах, негоже дело!.. Ежели таких людей она изводить будет, язва заморская, так на чем же земля стоять будет?..»

Страшное шествие медлительно спустилось на гладкий, чуть припорошенный снегом лед. Дюжий кат в красной рубахе поверх дырявого полушубка, по московскому обычаю, ломался, бахвалился, выставлял свое молодечество. Дьяки и стража окружили страшное место покоем. Князь Семен, остановившись, широко крестился на чуть видные в тумане главы кремлевских соборов. И хоромы свои, замирая сердцем, нашел. Ему помстилось, что в теремном оконце мелькнуло что-то белое, и страшная боль точно разодрала сердце на́полы… В последний раз широко перекрестился он и низко поклонился опять народу по обеим берегам реки:

– Ну, простите, православные…

Он тяжело опустился на колени и вытянул вперед могучую, уже голую шею – богатое ожерелье было сорвано палачом еще в темнице – и, творя путаную молитву, затаил дух. Острый, широкий топор взмыл вверх, резко опустился, и тяжелая, в седых кудрях голова покатилась по припорошенному снегом льду. И словно огонь опалил сердце москвитян.

– Стерьва, и больше никаких!.. – дрожащим голосом вымолвил какой-то старик торговый от Николы Мокрого. – Привезли ведьму на свою голову…

Все сделали вид, что не слыхали дерзкого, и, крестясь испуганно, разбредались по домам…

– Батюшки, родимые, кормильцы… – назойливо ныл Митька. – Убогенькому-то Христа ради…

Его давняя мечта – благодетелю нож в бок, а лебедушку белую в леса темные – давно рухнула, и потому пьяный он всегда теперь плакал, что нет и нет вот ему в жизни талану. Он с злобной радостью узнал об опале князя Василия, снова появился в Кремле и не давал никому проходу, а чуть что не по его, злой как черт, крыл прохожих самою неподобною лаею, но так как, будучи нищим, он находился под особым покровительством Христа, то его не трогали…

А в высоком терему осиротевших палат князя Семена, от всех запершись, без кровинки в лице сидела красавица Маша. В ней сразу рушилось все. Если такое на земле может быть, так все в ней ложь: и соборы эти златоглавые, и сказки небылые про Иисуса милосердного и про Мать Его, будто бы всем Заступницу, ложь и попы в одежде золотой, ложь и государь будто бы милостивый, ложь все…

Дьяк Бородатый даже слег. Да, конечно, прекрасна Русская земля, как хорошо сказывал тферьской купец Афанасий Никитин, да, надо строить ее для благоденствия и славы, не покладая рук, но это… неужели же в самом деле все это нужно для устроения ее?!

И он прохворал до самой весны…

XLIII. Прощание

Мать Серафима лежала на полу у себя в келии пред образами… Это была не молитва. Это была неподвижная бездна боли. С того вечера, страшного и восхитительного, когда она впервые узнала счастье любить и черное горе в один миг это счастье потерять, она ни одной минуты не раскаивалась в том, что нарушила свои обеты, – она раскаивалась в том только, что не нарушила их раньше. Она и на мгновение не могла теперь признать, что, приласкав и пригрев душой ею же измученного любимого человека, она совершила какой-то грех. Ей непонятно и чуждо было то ее прежнее состояние, когда она, в ужасе перед грешной любовью, забилась в крепь монастыря, а его оставила одного мучиться в мире. Точно кто-то сорвал вдруг с глаз ее и с души какие-то проклятые покровы, она вздохнула душистым, вольным ветром жизни, раскрыла крылья, чтобы лететь, но – лететь было уже некуда, не к кому, незачем…

Москвитяне думали сперва, что князья Патрикеевы тоже будут казнены, но казнь была заменена им пострижением в монашество. По Москве был пущен слух, что то митрополит Симон отмолил им жизнь у грозного государя, и москвитяне умилялись и над добрым митрополитом, и над милостивым государем. То, что на князя Василия силой надели черную мантию, Стешу не страшило: она знала теперь, что ее легко сбросить даже тогда, когда она надета добровольно. Правда, теперь задача соединить их жизни много труднее: за ним, по крайней мере первое время, будут зорко следить. Но если она заставила его прождать чуть ли не полжизни, почему же теперь она, виноватая во всем, не может искупить свою страшную ошибку тоже ожиданием?