Кремль

– Сказывают, девка-то очень уж гожа… Ну, разинул рот-то!.. – цыкнул он на Ваську. – Пиши… «А как великий князь пришлет к – смотри, с заглавной!.. – к боярыням и велит княжне идти на место, и княжне пойти из своих хором в середнюю палату, направо в сенные двери, а с нею тысяцкова жене, и свахам обеим, и боярыням…» Да с заглавной опять, дурак!.. Нет, упарил ты меня седни, Васька! Индо круги в глазах ходят…

И он, зорко следя, чтобы подьячий не делал огрехов, усердно диктовал, как опахивать соболями жениха и невесту, как, кому и где сидеть, как осыпало на мисе золотой должен хмелю насыпать в три углы, да тридевять соболей положить, да тридевять платков бархатных, и камчатных, и атласных с золотом и без золота, и какая у платков тех должна быть длина и ширина, и как поедет царский поезд в собор, и кто с кем сядет, и где все в соборе стать должны…

– «…И, венчав, митрополит… – тоже с заглавной, так… – даст вино пить великому князю и княжне, а великий князь, выпив вино, ударит тут же скляницею о землю да и ногою потопчет сам великий князь, иному же никому не велети топтати…»

– Это и у жидов водится… – сказал Тучин. – Этим у них напоминают молодым о бренности земного счастья…

– И как ты только все знаешь, посмотрю я!.. – удивился дьяк. – Дошлый ты человек, боярин… Ну, пиши, Васька…

Васька был весь до ушей мокрый от волнения и ужаса. Ничего уже не понимая, он писал, как один из бояр с саблей наголо будет всю ночь ездить вкруг подклети новобрачных, как будут у постели кормить курем великого князя, как на постелю положат две шубы собольих, одну мехом вверх, другую мехом вниз, а наутро как вести великого князя в мыльню, а великую княгиню как и кому вскрывать…

– И это вот тоже у жидов есть… – сказал Тучин. – У них сорочку новобрачной отдают родителям на сохранение на случай клеветы какой…

– Вишь ты!.. – сказал дьяк. – Ну, развесил уши-то!.. Совсем это не твоего ума дело!.. – прикрикнул он на Ваську. – Пиши давай, уж немного… «А нести перед постелею свечу водокщеную, у ключника взявши, да перед постелею поставити два рожества, Рожество Христово да Рожество Пречистой, да крест воздвизальной поставити в головах у постели…»

За дверью послышались вдруг шаги, и в сени вошли князь Василий Патрикеев да отец Зосима, архимандрит от Симонова, толстый, налитой жиром старик с темно-багровым лицом и белой бородой. Нездоровая толщина его была бы неприятна, если бы не глазки его умненькие, полные сдержанного, насмешливо-ласкового смеха.

– Милости просим, гости дорогие… – ласково приветствовал их дьяк. – Милости прошу к нашему шалашу…

Раскланявшись с гостями и усадив их, он в нерешительности посмотрел на Ваську.

– Ну, вот что… – сказал он. – Ты поди перебели то, что мы написали, а конец допишем потом. Да смотри у меня, ежели опять напрокудишь чего!.. И лапы свои вымой, а то еще весь пергамен изгваздаешь…

Весь мокрый, изнемогая, Васька выкатился вон, а хозяин, распорядившись об угощении, присел к гостям, которые уже вступили в оживленную беседу.

– Да какие же они чудотворцы? – зло бросил князь Василий. – Я их всех смутотворцами зову…

– Ах, ах, ах!.. – в притворном ужасе ахал Зосима, и глазки его смеялись. – Да разве ты не читал в житии-то его, как он на освящение церкви Богородицы на облаке из Ростова в Киев летал?.. А Левонтий опять? Когда его ростовцы изгнали, он поселился подле города, кутьей заманивал к себе ребят и крестил, а когда ростовцы за то хотели убить его, он вышел к ним в полном облачении и одни из них ослепли, а другие пали мертвыми…

– А!.. – нетерпеливо тряхнул головой князь Василий. – Будет тебе глумы-то творить…

– А теперь вон Макара Калязинского в святые произвели, и, говорят, чудеса творит… – усмехнулся дьяк. – А мужик был сельской…

– А ты что думать, одни бояре только чудеса-то творить умеют?.. – заколыхался в смехе всем телом Зосима.

– Поосторожнее только быть надо… – сказал дьяк. – Среди наших есть такие, которые стали уж на улице открыто над православием смеяться. Пущай православие и не православие, а кривославие, а все надо держать себя поумнее… Великий государь мирволит нововерам, а другие косятся…

– Я как-то с Иосифом Волоколамским встрелся… – захрипел Зосима натужно. – И все он меня по голове Писанием-то, Писанием-то… А я и смеюсь ему: да что ты-де больно лихуешься-то? Ведь сами же вы говорите, что пасхалия на исходе, Страшный суд на носу, и всему конец. Вот тогда-де Господь всех и рассудит, кто православный, а кто кривославный… А на Москве-де говорят, что ты много земель по случаю кончины мира нахватал – вот, мол, к Страшному-то суду оно и гоже…

Беседа оборвалась: слуги вошли собирать угощение. Дьяк, человек на Москве видный, угостить и умел, и любил. Глазки отца Зосимы разгорелись: старый греховодник высоко ценил наслаждения гортаннобесия и чревоугодия. И когда слуги удалились и все по усиленным приглашениям хозяина – так требовал хороший тон – приступили к брашнам и питиям, Зосима, трясясь в беззвучном смехе, с замаслившимися глазками, проговорил: