Кремль

Данила пораздобрел, расцвел еще больше, и обхождение его стало еще изысканнее. Игумен давал ему теперь самые ответственные дела: покупку угодий, выдачу денег в рост мужикам, продажу сельскохозяйственных продуктов и прочее. И Данила превосходно справлялся со всем. Его уверенность в себе росла, а цветистый язык его становился все пышнее…

Княгиня милостиво – она совершенно успокоилась – побеседовала с Агнечем Ходилом, а когда пошла она потом к своей колымаге, вся братия вышла проводить благодетельницу. Игумен на прощание еще раз благословил ее, и колымага, провожаемая ласковыми пожеланиями монахов, заколыхалась по колеистой дороге… Княгиня вспомнила было опять о светопреставлении, но тут же и успокоилась: первое дело, не скоро еще, а кроме того, нет вот в ней веры в конец света!..

«Нет, это они общий народ стращают все, – подумала она, – чтобы он слушался их больше…»

Игумен же в самом веселом расположении духа направился в свои покои: ему надо было закончить послание к вновь назначенному в Новгород владыке Геннадию. Геннадий приобрел самую широкую известность, еще будучи архимандритом Чудова монастыря, своим участием в обсуждении вопроса о том, как надо ходить крестным ходом при освящении церквей, посолонь ли или против солнца. Митрополит московский Геронтий стоял за хождение против солнца, а Геннадий мужественно отстаивал хождение посолонь. Иосиф в послании своем присоединялся к владыке Геннадию: ходить надо, конечно, посолонь, так, как указал Господь солнцу…

XXIV. Соперница

Великий государь нарядил особое посольство на Литву: на рубежах то и дело шли столкновения – а граница литовская подходила о ту пору, легко сказать, под самую Калугу!.. – и надо было дело это так или иначе порешить. В числе уполномоченных великого государя шел на Литву и князь Василий Патрикеев. Елена – она души в мятежелюбце не чаяла – никак не хотела отпускать его от себя, но ему на Москве было тошно, и он надеялся, что вдали от всего он яснее увидит, куда ему идти жизнью бездорожной. Да беспокойная любовь Елены и утомляла его. Может, без него она тут лучше одумается и перестанет строить свои затеи, которые нисколько князя не прельщали. Уехать бы вот от всего куда, да так, чтобы и следа твоего никто не нашел! Но куда?!

И пока что он пошел посольством на Литву.

В первое же после его отъезда воскресенье, когда Елена выходила со своими боярынями после обедни из собора и остановилась около нищей братии, чтобы, по старому обычаю, оделить всех этих оборванцев и уродов медяками, она натолкнулась на пробравшегося на паперть Митьку Красные Очи и невольно содрогнулась перед его страшной образиной.

– Матушка княгинюшка… – привычно-жалобно заныл он. – Дай тебе Господи… Убогенькому-то. Вот спасибо тебе, родимка, что не оставляешь нас, убогиих. Что бы мы на земле делали, если бы не было таких благодетелев, как ты, родимка, да князь Василий Иваныч Патрикеев, да княгинюшка Холмская молодая? Дай-то вам всем Господи…

Елена, чуть нахмурившись, пристально посмотрела в эти красные, слезящиеся, бесстыдные очи: ох, что-то неспроста плетет все это разбойник!..

Она не питала к нищей братии никаких нежных чувств, как это было принято на Москве, и эта раздача медяков была для нее только неприятным долгом, от которого не отделаешься. Митька не опустил глаз.

– Может, обносочков каких велишь дать мне, матушка княгинюшка?.. – ныл он. – А я бы, может, тебе словечушко какое доброе молыл, касатушке сизокрылой… Вели, родимка, мне на двор государев прийти – вечно молить я за тебя буду… Смотри, как обносился.

Она поняла: разбойник чего-то добивается.

– Ну, так что, приходи… – сказала она.

Боярыни ее все оделяли облепивших их нищих. Она пошла. Митька, канюча, следовал за ней.

– Я, матушка княгинюшка, упредить тебя только хотел, потому мы, люди бедные, везде бываем, все видим, все слышим. А ты, лебедушка белая, может, ничего и не ведашь.

Она строго вполоборота посмотрела на него.

– Ну, разгуливать с тобой по Кремлю мне не пристало… – сказала она. – Говори, что нужно, и чтобы единым духом…

– О князе Василье, родимка, словечко я сказать тебе хотел… – зашептал урод. – Уж очень он тоскует о зазнобе своей, молодой княгинюшке Холмской… Давно уж любятся они, да какая в том сласть, ежели княгинюшка-то из терема ни ногой?.. Подсылал он меня к ней не раз, да что я, убогий, тут сделать могу?..

Елена бросила ему медяков.

– Приходи на княжий двор… – сказала она. – А теперь поди прочь…

Она пошла с боярынями к своим хоромам. Лицо ее было хмуро. Неужели в самом деле вся Москва про дела ее тайные ведает? И гордо подняла красивую голову: и пес с ними!..