Кремль

И, взглянув в передний угол, на свои охотницкие, теплого, золотистого новгородского письма иконы, владыка истово перекрестился: он ясно видел, что Господь сражается на его стороне…

Вскоре отец Денис скончался в безумии, а за ним через короткое время последовал и отец Захар. Владыка испытывал глубокое удовлетворение.

– Вот он, вот он, перст-ат Божий!.. – назидательно-восторженно говорил он. – На, кажи Матушке Пречистой кукиша!.. Ты Ей, Владычице, кукиш, а Господь Батюшка тебя по загривку… И годно!..

И, явно ободряемый силою вышней, он взялся за очередное послание к Иосифу Волоколамскому, который в борьбе с воинством сатаниным проявлял тоже великое одушевление и смелость…

XXXII. Общий народ

От Новгорода по Московской уже почерневшей под оттепелями дороге шло четверо, все в сермягах домашней работы, в лапотках, с подожками. У троих за спиной были холщовые сумы, а у четвертого, со страшными красными глазами, потертая кожаная: видно, парень поболтаться любил-таки. Это был Митька. После нападения на поезд Стеши он, боясь, что проделки его раскроются, бежал из Москвы, составил себе небольшую шайку удалых добрых молодцев, пограбил малую толику по дорогам, а потом пришел в Новгород отдохнуть: человек столичный, он в лесах очень скучал. Потом он осмелел и решил податься на Москву, тем более что у него наклевывалось как будто новое дельце вокруг князя Василия да Стеши. Это, что она монахиня теперь, дело пустое… Митька все тосковал о княгине и в уме держал прежнее: князь Василию, благодетелю, при случае нож в бок, а княгинюшку поперек седла – и ходу в леса… Остальные трое были новгородские каменщики, которые, так как в разоренном Новгороде с делами стало тихо, шли впервые в Москву на кремлевские работы. Старший из них, костлявый мужик с черной бородой и большими сердитыми глазами, звался Василей Облом. Он был бобыль, работавший на земле знаменитого Хутынского монастыря, а теперь решивший попытать счастья в далекой Москве. Другой, маленький, широкий, с кудрявой седеющей бородой, был Игнат Блоха, тот самый, что помогал москвитянам вечевой колокол снимать, теперь беглый. У прежнего помещика жить было тяжко, сварлив и скуп был боярин, и Блоха хотел перейти к другому. По правилу нужно было сперва произвести с боярином расчет в пожилых и оброчных деньгах при свидетелях и при том помещике, к которому он переходил. Но скряга наделал на него такие начеты, что он рассчитаться не смог, а так как сквалыга осточертел ему, то он в минуту отчаяния бросил бабу с ребятами, скотину, все убогое хозяйство свое и ушел кормиться на чужу дальню сторонушку: ежели дело пойдет, и бабу с ребятами можно будет забрать. Третий был Никешка Ших, древолаз и охотник, сын большой и сильной крестьянской семьи, не поладивший с мачехой. Она внесла в дом всякие свары, а Никешка больше всего ценил на свете благодушество и любил песни, сказки, жития…

Митька пристал к ним уже на пути, но все они опасались его: бахвал мужичонка да и на язык больно зол. Но так как, по его словам, он Москву знал как свою ладонь, то попутчиком он был желательным: Москва, сказывают, хуже лесов новгородских – враз человек заплутаться может…

Смеркалось. Все притомились. Дорога была пустынна. С обеих сторон ее стояли темные стены старого леса. Митька крепко выругался.

– Мать честная, и что же это будет?.. Не под кустом же ночевать-то… Уж не завел ли нас нечистый не в путь куды?

Все испуганно огляделись. Нет, под ногами была торная Московская дорога… Но над черными лесами уже затеплилась в сумерках лампада большой вечерней звезды. В потемневшей чаще ельника чуть попискивали синички. Через дорогу свалил в овраг совсем свежий след матерого волка. Путники шли, наддавая все больше и больше… И вдруг справа мелькнул среди деревьев мутный огонек и послышался звонкий по лесу собачий лай. То был какой-то крошечный, в три избенки, починок.

– Ну, вот и слава Тебе, Господи!.. – сказал добродушно Блоха. – Вот и с ночлегом…

– Пустят ли еще? – недоверчиво возразил Митька, любивший противоречить и во всем видеть что-нибудь плохое.

– Что ты, парень? – удивился Блоха. – Окстись!.. Где это видано, чтобы странного человека ночевать не пустили?..

И он уверенно постучал у оконца:

– Эй, хозяин!..

Из оконца высунулась голова старухи в повойнике.

– Здорово, баушка… – ласково обратился к ней Блоха. – Не пустишь ли переночевать?..

– Ох, уж и не знаю как, кормилец… – жалостливо ответила та. – Родильница лежит у меня, дочка, только что опросталась… А мужик-то за попом погнал, за молитвой… Беспокойно вам, пожалуй, будет.

– Ну, что там разбирать!.. Не велики бояре… – сказал добродушно Блоха. – Мы как-нито в уголке пристроимся… А чуть светок, опять ходом на Москву…

– Ну, так идите, родимый… Ничего… Как-нито проспим…