Кремль

В жаркой ночи, полной трепетания далеких зарниц, все более разгуливался ветер-суховей. Он гнал вдоль сонных улиц косматые тучи пыли, яростно стучал ставнями, кружил, как нечистая сила, по пустым площадям и снова свистел в пролетах недостроенных стрельниц кремлевских, пугал воем в трубе старух, а на Остоженке, где вдоль реки шли луга государевы, он яростно раскидал несколько стогов.

– Расходись под ветер… – шептал в воющем, пахнущем пылью мраке Митька. – И как только полночь у Ивана под Колоколы ударит, так и запаливай… Главное, чтобы смятенья больше было: тут тушить начнут, в другом месте зажигай… Ну, не зевайте… Ты, Облом, со мной пойдешь…

С последним ударом полночного колокола спящие в пыльной тьме деревянные домики вокруг Кучкова поля [29] вдруг осветились розовым светом. Две темные тени торопливо убежали в воющий мрак. И вдруг ночь вздрогнула от истошного крика:

– Горим! Ратуйте, православные…

И без того бешеный, ветер точно обрадовался этому сумасшедшему крику, закрутил, забился над землей, и сразу чьи-то богатые хоромы занялись красно-золотыми полотнищами пламени. Ветром нагнуло огненный столп на соседние дворы, они сразу запылали, и раздуваемое ураганом пламя понеслось из улицы в улицу… Раздетые люди с безумными глазами там, вопя, тащили свое добро из пылающих домов, там плескали в бешеные костры воду из смешных шаек, там старались заградить огню путь святыми иконами. Волосы их трещали, глаза покрывались слезой, одежда дымилась и загоралась, но они, совсем потеряв рассудок, вместо того чтобы просто спасаться, тщились остановить бушующий пожар. Плач, крики, рев испуганной скотины в уже горящих стойлах, вой, визг и свист пламени, грохот раскатывающихся стен и падающих стропил, злой, рвущий душу набат с розовых колоколен, страшный огненный дождь галок с зловеще-багрового неба, вой собак и – новый истошный крик:

– Родимые, смотрите-ка, и у Ильи Пророка занялось!

С каждой минутой грозный ужас нарастал. Ветер, раньше дувший с востока, теперь крутил так и эдак, пригибал пламя к земле вдоль испуганных красных улиц, вновь вздымал его к небу, рвал на части и красно-золотыми полотнищами этими выстилал часто целые улицы сразу.

Из красного Кремля, пригнувшись к седлам, вылетели конники – то навстречу огню спешил сам великий государь со своими боярами…

С невероятной быстротой среди страшного воя звонниц и огненной метели галок в пламенеющем небе широкий разлив бушующего пламени обошел по Неглинке рдеющий Кремль, разом, без усилия, перебросился через реку в Замоскворечье, и вдруг ветер, переменив направление, опять погнал огненное море из-за реки на Кремль. Вихрь оторвал необъятной величины красно-золотую ткань, перенес ее в бешеных корчах на другую сторону реки и покрыл ею Кремль. Попы выступили было с великим пением, во всеоружии своих святынь, но нестерпимый жар огненной бури заставил их побросать все и с безумными лицами бежать вниз, к воде. Но и там спасения не было: Подол уже пылал, и на огненной реке загорелись барки. Люди задыхались в едком дыму и зное, падали на землю лицом вниз, загорались, бросались в точно пылающую воду…

Вспыхнул и Вознесенский монастырь. На крики испуганных монахинь бросились все, кто был поблизости, а среди них – князь Василий. И вдруг он остолбенел: во дворе пылающего монастыря, прижавшись спиной к стене, вся сияющая в знойных отблесках пожара, перед ним стояла в черном одеянии монахини – Стеша! Он никак не ждал встретить ее тут. Он был уверен, что она по-прежнему спасается в Княгинином монастыре во Владимире… И может быть, не скоро очнулись бы оба от столбняка, если бы не страшный крик неподалеку: то вспыхнул священник, бежавший из уже пылающей монастырской церкви с антиминсом. Он покатился на землю, а монахини в ужасе, как стадо испуганных овец под грозой, разбежались во все стороны…

– Стеша, скорее!.. – едва выговорил князь Василий. – Бежим…

И, схватив ее за ледяную руку, он потащил ее уже дымившейся улицей к реке.

– Скорей, скорей!..

Большая галка, пылая, упала на черную рясу, ряса затлелась, задымилась, и князь, потушив огонь руками, среди густого огненного дождя, в жару и дыму, тащил Стешу прочь. Они и не заметили, как очутились на горящем Подоле, на берегу реки, густо усыпанном тысячами перепуганных людей. Кто-то догадался обрубить чалки пылающих барок, и они, все в огне, крутясь и сея ужас, пошли по огненной реке…

Стеша едва держалась на ногах. Князь неотрывно смотрел на нее, и в душе его полыхал свой пожар, огромный, страшный, полный дикой радости…

– Стеша!..

Она уже справилась с собой. Отказаться от счастья, от жизни раз – тяжело, отказаться еще раз – невыносимо. Но она нашла в себе силы… Она закрыла белое, исхудавшее лицо обеими руками. Она молилась…

– Стеша.

Она в глубокой истоме вздохнула и подняла на него свои новые, тихие глаза.

– Стеши давно нет… – едва выговорила она. – Есть только мать Серафима… Кончено все и навсегда…

И страшны были эти слова в черной женщине в полном расцвете ее тридцатилетней красоты. Князь в бешенстве топнул ногой.