Кремль 2222. Легенды выживших

Это — жизнь. Кто-то сидит в особняке в Старом городе, обдуваемый кондиционером, задрав напедикюренные ласты на мраморный подоконник, и, грустно глядя на дождь в нереально прозрачное пластиковое окно, размышляет, где б ему надыбать к пятнадцатому числу еще двадцать тысяч старых долларов для покупки электроцикла распоследней модели. Потому как, если не надыбать, то Черный Билли будет по жизни на порядок круче. А кто-то так же грустно смотрит на этот же самый дождь сквозь естественную призму воздуха и столь же печально шевелит извилинами насчет двадцатки Новых Американских Долларов для того, чтобы как следует вмазать по трубе и чтоб на сутки в принципе не заморачиваться, кто круче по этой жизни. И вообще не заморачиваться за жизнь. Хотя бы на сутки.

Дождь нагло капал на морду и стекал за ворот, мацая холодными мокрыми струйками грудную клетку. Дождь был живым, и, если долго смотреть вверх, можно разглядеть его хамскую харю, которая тихо лыбится со Свода на тех, кто забыл дома зонтик и кого можно безнаказанно поливать сверху липкими искусственными слюнями. У меня нет зонтика — как и дома, кстати. Вряд ли можно назвать домом убогую комнатушку, где из мебели присутствует лишь разбитый унитаз, в который так неудобно блевать из-за того, что его острый надколотый край постоянно упирается в грудь. Но это — жизнь, и я шагаю в дождь. И — наплевать, пусть он, падла, лыбится там у себя наверху, как по жизни задвинутый неразбодяженным морфием фартовый придурок с напедикюренными ластами. У него, дождя, свои расклады — нагадить водой на голову, залезть человеку под воротник и так далее в том же духе.

У нас расклады другие.

Нас двое. Я — и мой черт. Несколько веков назад нас бы сожгли на фиг. А сейчас всем все до фонаря, поэтому нас не жгут, а только иногда отправляют на принудительные работы. Это когда черт начинает зарываться и давить на мозги так, что его присутствие становится слишком явным для других. Я думаю, что свой личный черт есть у всех. Это только вопрос как его назвать. Ну там, внутренний голос, блин, интуиция, или — если без умных слов — бес попутал. Просто у большинства народу он часто ленивый и ему все до фени. А когда ты подсаживаешься на дурь — он тоже подсаживается на дурь. И когда его начинает ломать, он шебуршится у тебя в черепе, как квазитаракан в луже, и тебя тоже начинает ломать. И чтоб он, скотина, заткнулся, ты шлепаешь по дождю и ищешь на свою задницу приключений.

Но черт не дурак. Когда его колбасит, он четко рубит фишку и, как по компасу, тащит твое хилое туловище туда, где пахнет бабками. То, за что нормального мужика замели бы в шесть секунд, нам с чертом в элементаре сходит с рук, и в основном мы с ним в смысле бабок живем неплохо. Хороший у меня черт, умный. Конечно, бывает, и нашего брата заметает охрана внутреннего периметра, но я думаю, что это зависит от черта. Он же живой, не железный. Его же ломает, и у него тоже могут быть заскоки. И, как следствие заскоков, временная потеря бдительности. Из-за которой нашего брата, стало быть, порой и заметают.

— Направо, — сказал мой.

Я хорошо чувствовал, что он немного нервничает. «Косяк» шмали для нас с ним был так, разминкой. Шмаль оказалась конкретная, и от нее тянуло не только на жор, но и на движения. Конечно, если бы двинуть по трубе боль-менее достойную дозу тифы — на худой конец, если нет ничего получше, — на движения пробило бы гораздо конкретней. Но на безрыбье, как говорится, и раком свистнешь.

Я свернул направо. Ого, похоже, я забрел на окраину Старого города, где и дома поприличнее, и люди побогаче. Справа от меня был угол небоскреба, упирающегося крышей в Свод.

— Давай в подъезд, — сказал мой.

Я ему доверял и не задавал глупых вопросов, типа «на хрена» и «кто ты такой ваще?». Я хорошо знал своего черта. Он редко ошибался.

Это был хороший подъезд, с кодовым замком и железной дверью. Но мой черт, повторяю, туго знал свое дело. Соплюшка с рюкзачком за спиной и громадными бантами на голове открыла дверь изнутри. Я посторонился и сделал вид, что читаю объявление на стене. Их было валом, этих объявлений — «съедусь-разъедусь-сдам-сниму». Это жизнь. Кто-то сдает-снимает, а кто-то краем глаза следит, чтоб дверь не захлопнулась.

Вслед за соплюшкой выплыла похожая на восьмерку пергидрольная маман. Не на электроцикл восьмой модели, который сам по себе похож на сплюснутый спереди чемодан, а на цифру «восемь» в хорошем смысле этого слова. Сверху — много, аж кожаный плащ разъехался от бюста, посередке — талия зашибись, затянутая кожаным же ремешком, и пониже — бедра. Хорошие такие, округлые, блин. Ноги длинные… Морда… Когда-то все это меня плотно интересовало. Сейчас тоже интересует — иногда, под настроение. Но реже. На свете присутствуют гораздо более крутые ощущения.

На меня соплюшкина маман даже не посмотрела. Понюхала воздух, скривила накрашенное жало, раскрыла зонт, упрятала под него себя и соплюшку вместе с бантами и суетливо нырнула в дождь. Сразу же к подъезду, брызгаясь лужами, метнулся похожий на дельфина черный электроцикл.