Насифата приставала к Мустафе: забыл ли он Агафью. Он, чтобы отвязаться, вызвался пасти коня. Он ходил с палкой. Он сказал, что конь привык грызть траву из-под снега. Конь похудел — и он хочет проводить его. Насифата влюбилась в Мустафу, пока он лежал, и [ее] привычка ухаживать за ним тяготила его. Они хотели знать, как же им поступать с Вавиловым. Мустафа мечтал увидеть Агафью. Он отказался. Узбеки, разагитированные Насифатой, составляли письмо. Пришел Парфенченко, он подошел к дому Гуся-Богатыря, того почти все забыли, но Гусь, увидев его в окно, злобно махнул в форточку тонкой рукой:
— Уходи.
Парфенченко зашел, чтобы отвести душу. Он услышал споры о Вавилове. Он сказал, что это человек, может быть, здоровый, а может быть, завтра умрет, нам его надо беречь. Не пишите на него, а послушайте о нем то, что вы не знаете. Насифата ухаживала за Мустафой. Она сочувствовала его болям, но не пошла за ним. Ей жалко было его невыносимых страданий. Она ждала его смерти, чтобы и самой умереть. Она похудели и еле двигалась. Она сидела неподвижно и поняла, что во имя общего дела она должна молчать. Она считала все его мучения. Она напрягалась, как струна. Они заседали. Они судили Вавилова. Парфенченко выступал адвокатом. Ее должно быть обвинительное слово, сказала его Каримат. Она объявила Вавилову приговор в делячестве, что он не видит идеалов интернациональных. Дверь распахнулась. Стоял Вавилов. Он сказал, что перед пленумом он хочет им изложить свои мысли. Они должны его защитить. Было раннее утро. Они могут ему помочь. Насифата подумала: «Ловко ударил» — и сказала:
— Каримат берет свои слова обратно.
Ей было плохо. Она почувствовала головокружение.
Глава девяносто третья
Если чугунок встанет вверх пузом, значит, быть от новой пашни — сытому. Чугунок катился, докатился до средины пашни — и покачался. Напряжение и страх выразились на лицах мужиков. Чугун встал вверх дном. Мужики захохотали громко, на весь лес — и поднялись, и, взявшись за руки, пошли к работе. Агафья узнала пять братьев. И еще ниже, когда она уже шла по потоку, она услышала выстрел. Она подумала, что Бурундук застрелился, но немного спустя она увидела плывущие по реке перья сороки, свежевыщипанные. У входа в Кремль она, свежая и бодрая, хотя и грустная, увидела Щеглиху. Та налетела на нее:
— Ты только девственность не потеряй, [Лука] Селестенников умирает, пойдем, простись с ним, а затем я скажу тебе ту тайну, которую не говорила.
Щеглиха довела ее до дома Л. Селестенникова. Даша встретила ее огорченная, но как-то просветленная. Л. Селестенников страшно похудел, он заулыбался и сказал:
— Доктор сказал, что надо прощаться.
Все, не исключая и доктора, который стоял грустный и с видом «ничего сделать не могу», — все вышли, и Л. Селестенников закрыл глаза и сказал:
— Вот и ждал я тебя, девка, да и не дождался. Даже сын, меня презиравший, да и по праву, только что приходил прощаться, загубил я его жизнь, верно, отбил девку, но и сам не попользовался.
Говорить ему было, видимо, трудно. Он закрыл глаза. Веселая муть подходила к его глазам. Агафье стало его жалко, и она решила ответить:
— Да и я все время выбирала, думала, лучше найду. Попробовала, да обожглась.
Л. Селестенников, внимательно ее слушавший, сказал:
— Все мы обжигаемся.
Агафья, желая его повеселить, сказала:
— Вот — и порченая я. Если хочешь — бери.
Она наклонилась, пересиливая себя, поцеловала его в рот, уже начинающий холодеть, — и, утирая глаза, вышла. Щеглиха, разговаривавшая с доктором, сказала:
— Воспаление легких, умирает. Хороший был старик.
Доктор сказал:
— Надо было держать себя осторожней, — снял шляпу, поклонился и ушел.
Доктор был молодой, старавшийся казаться степенным. Щеглиха сказала:
— Я тебя увезу в Москву, там один старичок есть; может быть, вот вроде ученого, профессора этого, он купит тебя у меня, он долго копит деньги на девственность. Для кого тебе ее беречь, бог не спустится. Затем я тебя пристрою на свежее место, там такой, как у тебя, нежности мало, у меня хорошие девки подбираются, будете жить весело.
Агафья сказала:
— Спустился Илья — и все кончено. Отстань.