Кремль. У

— В меру костюмчик, — проговорил он. — Тоже из рабочих? Ты, то есть?

— Тоже, — ответил указующий.

— А я тебя, по крайней мере, за полпреда вполне. Обознался. Думаю: непременно это Сашка Смоленский.

— Да я и есть Сашка Смоленский.

— И не узнаешь, Саша?

— Впотьмах.

— Черпанов, Леон. Из Шадринска.

Указующие глаза задумались. Черпанов переменил шесть стульев, пока тот не заговорил.

— Впору башке лопнуть, а не помню Черпанова.

— Зазнался. А я слышал, тебя в Гамбург назначили.

— Брата, брата назначили. Его тоже Сашкой зовут. Брат у тебя, Черпанов, в примете.

Черпанов с напряжением потер свои глаза:

— С одной стороны, брата твоего видел в проблесках революционных молний, а с другой, — глаза слабы, газами ослеплен.

Указующий важно захохотал:

— Да ты шутник, Черпанов. На гражданской войне и газов не применяли, а для империалистической рановато, даже и для побегушек, тебя мобилизовать, а добровольцев моложе восьми лет не пробовали…

— С одной стороны, Смоленский, существовали беженцы, где детей травили почем зря, а с другой — я отравлен в Германии, на баррикадах в Гамбурге.

— А, там! — И указующий важно замолчал. Не знаю, взял ли его Черпанов впрорезь или сам попался, но вожаковствующий отвратил от нас указующие глаза. Лицо у Черпанова по-прежнему было строгое, держал он себя круто, все же я заметил, что он говорил с усилием и пересаживался с напряжением. Мы двигались к хозяину, Мише Некрасову. Он стоял с женой и конструктором, которого называли Супчиком, пропуская гостей в столовую возле кресла, обитого зеленым плюшем, истертым и неистребимо пыльным. Они щупали кресло и, должно быть, обсуждали, стоит ли его здесь оставить — или порубить: очень уж досыта полон был этим креслом хозяин. Черпанов, перед самым носом хозяина, плюхнулся в кресло, — и задрал одну ногу на другую.

— Хорошее изобретение — кресло! — Он протянул к хозяйке голову, до крайности благожелательную. Хозяйка улыбнулась ему со всей добротой, переполнявшей ее. Черпанов с нежностью похлопал толстые ручки и спинку кресла. — Хорошо полежать вечерком, когда вернешься с манифестации из головы колонны. Хорошо также встретиться с ним при пароксизме скуки. Да, могу сказать, что пришел обещанный срок, когда рабочий получил право на кресло. Ведь откроют же такую удивительную вещь, как мягкое кресло.

И он впритруску начал дотрагиваться до всех частей кресла. Хозяин с хозяйкой переглянулись, — согласие густо лежало в их синеватых глазах, согласие и любовь, — взялись за руки. Даже Супчик взглянул по-иному, не спросонья, как всегда.

— Тебе нравится кресло? — спросил хозяин.

— Очень. С удовольствием бы купил.

— Так я продам, — сказал хозяин, опять беря жену за руки. — Оно у меня от деда еще. Гадость, пыль, клопы еще заведутся. Уступлю я тебе его, Черпанов.

Черпанов снялся с кресла:

— Куда я с ним потащусь?

— Никто не берет, — грустно сказал хозяин. — Всегда так…

— Я взял бы; человек, видишь, бедный я…

— Мы в рассрочку.

Жена подхватила:

— Да чего в рассрочку, лучше уж даром, раз человеку понравилось.

— Даром лучше, — прикасаясь к креслу, но все еще не опамятовавшись от погружения в свои размышления, сказал Супчик. Хозяин его уважал. Он забрал руки Черпанова и усадил его обратно:

— Бери даром, Черпанов. Дарю!

Черпанов выскочил; попробовал приподнять кресло — и еле оторвал его от полу:

— Да оно песком набито, что ли? И жесткое. В нем, брат, будучи впроголодь, трудно лежать. — Он оттолкнул кресло. Он приметно желал вернуться к главному направлению, насквозь пронизывающему его. — Однако, о кресле достаточно. Все собрались? Более или менее? Двоих не хватает. Ну, мы, брат, не в порошке, а вот пока еще за стол не уселись, разреши мне хватить доклад. Здесь все рабочие? Слушай, Некрасов, у меня ведь почти секретное сообщение…

— Обождать бы тех двух, очень любопытствуют…

— Некогда, Некрасов. Вот тут только — торгпред… — Он указал на серого. — Воодушевить его трудно.

— Ничего, возбудишь. Ведь если тут оспаривать, опираясь на чины, так тут прибавь к торгпреду командира корпуса, вот тот, который руками сучит, а тот, у которого лицо вполздорова, он только что с маневров вернулся, командир армии, а вон — наш директор завода. Прострелил тебя, насмешил! Они все свои, рабочие. А это главный инженер.

— Замухрышка-то? Да я б его за трубочиста принял.

— Он и был трубочистом, а теперь шестнадцать книг по авиации выпустил.

Исподволь Черпанов уже достал из бесчисленных своих синих карманов книжки, записочки, тетрадки, несколько остро отточенных карандашей.

— Растопить-то и не таких растапливали, но мало растопить, надо искусить и потрясти, а как им ввести: популярно или тронуть высшую математику?

— Валяй, как хочешь, — ответил хозяин, все-таки просовывая нас в столовую и усаживая за стол. — Парни и в академии учились, заграницу нюхали и поэзию читают не так, чтобы она к одним поэтам примерзла.

— Поэзия крадет у нас честь изобретательства, — ответил Черпанов. — Долой поэзию! Никогда я ее не признавал и не признаю, даже навеселе, ни поэзии, ни…