Кремль. У

В комнате дяди Савелия по-прежнему чирикали птички, по-прежнему он играл в шашки с Львом Львовичем, лицо у которого стало еще багровей. Дядя Савелий вежливейше подвинул к нам стулья. Мы сели. Черпанов нервничал. Особенно его возмущали птички.

— Мешают? — спросил Савелий.

— Не люблю птиц.

— Так ведь и я, Леон Ионыч, думаете, люблю? А так, видите ли, для полного комплекта держу.

— Для какого полного комплекта?

— Надо, знаете, приверженность к старому быту показать. Ко мне ведь люди приходят и должны видеть: живет старичок мирно и ловко и все атрибуты сохранил: и птички в окне, герань, коврики, иконки, а мне, в сущности, Леон Ионыч, на все наплевать, но раз нужный человек воображает меня в таком виде, отчего ему не польстить? Вот вы вещичку тут из готовой одежды ищете, а ее мне принесли, все в силу той же ко мне веры.

— Я не думаю, чтоб вы мне ее уступили, дядя Савелий, но хотя бы посмотреть.

— А почему не уступить? Если б еще до поездки на Урал, я бы интересовался одеждой, но она хлопотна, моль ее ест.

— И на Урал вы не поедете, и одежду вы у себя не храните, и вещь мне не уступите.

— Совершенно верно, я вещей не храню, но из того, что говорю с вами искренно, можете понять, что на Урал я поеду, Леон Ионыч. Вы же мне там тулуп на бараньем меху непременно выдадите?

— Выдам. Вам-то зачем ехать?

— Я очень сгожусь. От меня, если вдуматься, самый вред происходит. Я очень атмосферу чувствую. Вот у меня сестра — Степанида Константиновна тоже прекрасно чувствует, но однобоко, а я могу ото всех атмосферу собирать, и вот вижу, жить мне в дальнейшем невозможно.

— Совсем или на срок? — спросил я.

— Да ведь много ли мне до смерти осталось? Очень незначительный срок. У меня рак.

— Врете.

— Ну не рак, так малярия.

— И малярии нету.

— Откуда вам известно?

— Лебедевы говорили.

— А я и не знал, что вы с ними знакомы, Леон Ионыч. Очень любознательные молодые люди. И выходит, что с вами, Леон Ионыч, надо говорить откровенно, поскольку вы знаете Лебедевых. Я думаю, молодой человек, касательно нашего уничтожения, на срок!

— Нет, навсегда!

— Фу, какой вы горячий, Леон Ионыч, сразу видно человека высокой партийности, никаких противоречий. Вижу гибель собственно в гибели своего прейскуранта. Он у меня чудной. Смотрите на лицо. Вот как все можно прочесть, скажем, хотя бы потому, что этот человек может воздействовать на шофера, что, скажем, свалил ко мне на двор сахар с грузовика, а сам грузовик без мешков утопил в Москве-реке. Вот ко мне и обращаются. Я иду, говорю, самое важное — это умение вести сейчас переговоры, вежливость и доброта голоса. Или кипе материи в складах гигантских затеряться трудно ли? Ну они и теряются. Возчика подговорить легко, его, в крайнем случае, и напоить можно, а вот как ты прочтешь душу заведующего? Он и ко мне придет, поговорит, и в шашки сыграет, и птичку послушает, противно, но слушает, и пошлю я его к разным лицам, он и рекомендации моей поверит, и тогда — пожалуйста, бери с него. Но самое главное, то…

— Ну, ну!..

— А что, любопытно?

— Почему ж не любопытно? Мне любопытно, чем вы можете мне полезным быть на Урале.

— Самое полезное во мне не только прейскурант находить и соответствующих людей подсылать, которые могут с данным предметом обращаться, а самое главное, чем я и смогу быть полезным и без чего вы без меня сдохнете на Урале, — это осторожность.

— Только-то?

— И очень много. У вас только этого не хватает, отчего и может произойти полное крушение планов и освобождение меня раньше срока. Вот вы начнете комбинат строить, так в квартирах всем зеркальные окна, ведь это глупости, при нашем климате такие окна строить. Так мой прейскурант чем ценен и почему многие товарищи не попадались из нашего дома? Потому, что берет Ларвин, скажем, у данного человека продовольствие, берет и берет, а я прихожу, смотрю и говорю: будя, Ларвин, не перемахни через край. И Ларвин дает обратного ходу.

— В чем же вы почувствовали гибель?

— Птичка не действует, и обстановка не действует. Переменить, что ли, надо, не понимаю, забывать начал.

— Поэтому и едете с нами? Ой, врете, Савелий Львович!

— Опять дамку фук, что-то ты нонче, Лева, неудачно играешь. Ну, зачем мне открывать карты, Леон Ионыч? Вон вы подойдите к столу и посмотрите списочек, в нем все мои заказчики переименованы, я его закончу и отдам.

— Зачем же, вы мне его в таком виде дайте.

— Да нет, зачем же? Я лучше закончу.

Он встал и положил в карман.

— Да тоже ложный список, наверное. Зачем вам выдавать?

— Как зачем? А если я искренно хочу перестроиться?

— Но ведь вы же сами говорите, что не бесконечно.

— Но у меня рак.

— Просто хотите перехитрить. Опять врете. Все в шутку обращаете. И список ложный.

— Но вот насчет осторожности…

— Насчет осторожности — правда. Жаль только, что я вот поздно заметил.

— Ну, что ж, можно и поздно с приятностью побеседовать. Не хвастаясь, могу сказать, что без моей осторожности они давно бы погибли.

— А вот что интересно, что они советовались с вами перед тем, как собрались в поездку на Урал?

Савелий передвинул шашку, держал ее долго в пальцах и осторожно поставил.