Кремль. У

— Весь вечер сижу и жду, когда можно поговорить. Все, что ты слышала о Неизвестном Солдате, это все для тебя и ради тебя. Я хочу сказать, что ради тебя готов на все.

Агафья, зевая, села на лавку и сказала:

— Хорошо, что готов на все, вот и помирись с Отцом, а там и жди.

— Но долго ли ждать придется? Мне уже много годов.

— Собственно, не стоит тебе ждать. Вот возвысилась и не знаю — девушки, видевшие мое возвращение сегодня, будут умней.

Л. Селестенников:

— Ты приносишь мне убытки, моя чайная прогорела, я всю ночь ходил и думал: за что бы мне приняться? Я готов пить воду с твоих сапог, чтобы ты только не уставала. Они тебя надуют, они подлецы — и твой И. Лопта и Е. Чаев, они предадут тебя.

Она посмотрела на него и строго сказала:

— Пополощи ступай рот. Стыдись. Ты согласен примириться. Я забуду.

Он сказал, что готов ее увезти, если ее не отпускают, украдет; он, должно быть, был пьян. Она чувствовала усталость и какую-то смелость. Она поставила таз, наклонила ему лысую голову и стала лить холодную воду, она хохотала, а он подвзвизгивал — и кричал:

— Ей-богу, снесу, снесу!

Он согласен предать старика, войти к нему в добрые, обокрасть и сделать все, что хочешь. В дверях стоял И. Лопта и его сын. Она сказала:

— Лука пришел просить у тебя прощения, а я испытывала — трезвая ли у него голова.

И. Лопта подошел к нему:

— Отец о нас заботится, я повинуюсь ему, я продолжаю смирять свою гордыню так, как Он требует.

Глаза у него бешено и злобно сияли, а сын его о. Гурий стоял подле него, худой и тощий, тоже испытующе смотрел на Л. Селестенникова. Тот чувствовал, что ему трудно их обмануть.

— С истинным ли ты смирением глядишь на мир? — спросил И. Лопта.

Тот ответил, что с истинным. Агафья была недовольна, она поняла взгляд И. Лопты — почему она вдруг решила унизиться до того, что стала объяснять причины, почему она льет воду на голову Л. Селестенникова. Она подумала, что их надо выдвинуть обоих — и Е. Чаева и Л. Селестенникова, — чтобы они, следя друг за другом, доносили, и, таким образом, обнаружилась бы подлинная истина. И И. Лопта поцеловал Л. Селестенникова.

Глава шестьдесят третья

Вавилов после схватки кулачников — он не был на виду, он прятался, но ему страшно хотелось [вмешаться] — почувствовал себя разбитым больше, наверное, чем разбитые кремлевцы. Он стоял у крайней избы, замерз и возвратился в клуб поздно. Он чувствовал себя и огорченным, ему казалось, что кремлевцы бы разбили, тогда было бы легче. Он не разделял общего мнения, что надо бить кремлевцев. Он сидел долго, зашел в редакцию стенгазеты, клеил ее — ему не хотелось возвращаться домой. Клуб запирали поздно ночью, в час, иногда — в два. Он решил заночевать. Он думал, что вот ему уже нанесено второе поражение, сначала — машинами, затем второе — вот этой дракой. Но шло все нормально, и это было самое страшное, потому что эту нормальность нечем было побороть. Он хотел культурного строительства, а получалось черт знает что такое, но он не решался спрашивать, «а что же для себя лично ты хочешь?».

У него было много записок на заседания, на которые он должен был попасть, и так как он учился, то обязан был верить в силу этих заседаний, а в них был только один смысл — люди, чужие друг другу, учились дружески относиться — вот и весь смысл и все задачи. Утром он увидел, что пришел актер — вид у него был замерзший и достаточно отвратительный, и Вавилов спросил его: что он, напился, что ли? И актер подсел к столу, на котором он спал на бумаге для стенгазет, придвинул табуретку и сказал, что был в Кремле и его не поняли, но «насколько он понял из намеков, предложили мне подкупить вас, чтобы вы не производили давления на церковь, иначе будет разоблачено ваше происхождение».

Актер врал, он не мог сказать истины и того, как к нему относились, но ему хотелось хоть как-нибудь отомстить, и Вавилов понимал, что тут что-то не то.

— У вас есть свидетели, которые подтвердят истину того, что вам предложили в Кремле?

— Свидетели? Нет. Кто же такие вещи говорит при свидетелях? Но у меня есть деньги, которые я могу вам передать.

Актера возмутило такое холодное отношение; он возвратился в самое пекло сражения и, может быть, на смерть от французских агентов, и он говорил уже и сам верил тому, что говорит. Он убеждал принять деньги. Вавилов может приобрести квартиру, мебель, он может спать спокойно, а не сокращать своей жизни спаньем на столе и на грязных бумагах. «Не говори, что умен, — найдется умнейший; не говори, что хитер, — найдется хитрейший».

Он лукаво подмигивал, и Вавилов понимал, что, может быть, денег-то у актера и нет, но ему важно только душевное падение Вавилова — и ему самому было важно это, потому что ему трудно было преодолеть эту жажду к деньгам. Он понимал, что если он уличит актера, то тот впадет в отчаяние, откроет ему нечто более важное, в то же время он и боялся попросить его показать эти деньги, так как знал свою жадность и то, что ему не удалось сразу ее преодолеть. Он пошел бы всюду, куда бы ему актер теперь ни предложил.