Кремль. У

Афанас-Царевич поднялся, чувствуя в груди томительную и хрупкую легкость. Он пощупал свои струпья. Он вспомнил про цветок. Он поднял его. Было жарко. Солнце стояло высоко. Обрыв горел. Томительная и хрупкая легкость по-прежнему трепетала в его груди. Он прижал цветок к струпьям. Вериги мешали ему, он их начал срывать, — струпья заныли, показалась кровь. Знобясь вязкой болью, страдая и наслаждаясь страданием, он всовывал цветок под струпья; под кожу, туда, где в груди ширилась эта томительная и хрупкая легкость. Ему показалось, что он делает больно не себе, а цветку, — и он точно сорвал уже лепестки. И он начал собирать лепестки одной рукой, другой раздирая себе грудь, кровь залила его пальцы. Она таяла перед его глазами, ширилась и синела, как Ужга.

VII

Маховик, весело показывая черные зубы в голубом окне, приветствовал его у сторожки!.. Вавилов еле подвел себя к дверям прядильного корпуса. Слабость овладела им уже с начала дня работы, с той минуты, в которую он проснулся. Шум корпуса как бы изогнулся над ним. Вавилов вошел в лифт. Вавилова поднимали вверх, в сортировочное отделение. Замелькали этажи. Чесальные машины! Влажный рев ожалил его уши, кардные иглы как бы вычесывали соринки из него, а не из хлопка.

Он увидал несколько рабочих-холстовщиков, один из них улыбнулся ему, — это был Колыван Петров. Или ему почудилась улыбка К. Петрова? Жирно стремилась белая чесальная лента, падающая в тазы. Чесальные машины заменились ленточками; работницы волокли тазы. Банкаброши! Хлопковая лента с ленточной машины уже перескочила на толстые банкаброши. Он, Вавилов, не мог ее догнать, она скакала перед ним по этажам! Рогульки накручивали веретена, уже хлопковая ровница наполняла синие, красные и черные катушки на банкаброшах. Банкаброшницы! Одна из них, закинув назад голову, делала присучку ровницы, — он подумал, что это Зинаида, но еле успел вспомнить, что она в прядильном отделении, а не в приготовительном. Перестругивающее визжание ватерных машин топило его сердце! Веретена и деревянные шпули с наматывающейся пряжей кинулись к его изнуренным глазам. Увлажнители воздуха шипели. Ватерщица с неимоверно широким лицом остановила машину; съемщицы быстро сняли наработанные шпули, ватерщица присучивала нитки. Ему стало тяжело, он закрыл глаза.

Лифт остановился. Вавилова встретили ряды хлопковых кип с прикрепленными ярлычками, указывающими сорта. Вавилов подвозил на тачке хлопок к кипоразрыхлительной машине. Он сбивал обручи, снимал тару и учился обирать с кип грязные и ржавые окрайки. После этого он брал слоями спрессованный хлопок и бросал его на решетку машины. Решетка подводила хлопок к наклонному игольчатому полотну, иглы захватывали хлопок, поднимали его кверху, хлопок попадал под валик отшибателя, отбрасывался на отводящее полотно и оттуда вливался в пневматические трубы, которые вели его в лабазы и оттуда дальше по машинам.

Рабочие, думал Вавилов, смутно догадываясь о его ощущениях, разговаривали с ним и насмешливо, и жалостливо. Пыль лезла ему в глотку, с непривычки ему трудно было дышать, и так как он часто думал о болезнях и часто, раз по десять в день, мыл руки, то все это мешало ему чувствовать себя управителем машин и быть спокойным, как все. Машины напоминали ему фронт тогда, когда над окопами проносился цеппелин и когда все, зная, что бомбы, сброшенные цеппелином, никогда в окопы не попадают, все же трепетали. Но здесь ощущение боязни цеппелина владело им одним! Он жаждал поскорей отбыть свое мученье, вернуться домой («четверо думающих» и он уже переселились к Гусю-Богатырю), — лечь. Раздался гудок. Вавилов не смог от усталости вымыть, как подобает, рук и, держа в руках полотенце, спустился по чугунным маршам лестниц. По-прежнему гудение, рев и свист машин преследовали его во всех углах и на всех поворотах. Он еле дошел до выходной двери. Здесь он остановился, им владела измельченная слабость, он чувствовал себя так, как будто его истолкли. Из всех дверей на двор вывалила смена. Появление рабочих еще более расслабило его. На дворе было светло, солнечно, но туманный вой фабрики господствовал над его зрением. Его окружили несколько человек. Какая-то сердобольная ткачиха высказала предположение, что он голоден, не ел трое суток, — и, высказав, тотчас же поверила своему предположению. Она вслух, вкрадчивым голосом, жалела его. Ему стало противно, он поднялся. Перед ним стояла Зинаида. Ей было вручено проработать вопрос о перевыборах Советов по уборным фабрики, в единственных местах, где могли покурить и передохнуть рабочие. Кампании, без предварительной проработки в уборных, часто проваливались. Только проработав вопрос в уборных, можно было переносить его в цеховые собрания!