Кремлевские подряды. Последнее дело Генпрокурора

Я не раз уже слышал от первого вице-премьера: что нам Дума! Тьфу! Разогнать ее пинком под зад — и дело с концом. Как руководитель предвыборного штаба Сосковец видел: президент не в форме, популярность его катастрофически падает, здоровье стало совсем слабым — победить на выборах у Ельцина практически шансов нет. Значит, вопрос о переизбрании шефа нужно решать какими-то другими путями.

Вот он и стал давить на президента: давайте перенесем выборы, Думу распустим! Все равно она — коммунистическая. Эта мысль и запала Ельцину в голову.

Тут меня позвали в кабинет.

— Юрий Ильич, я принял решение распустить Думу. Подскажите, какие для этого могут быть юридические основания? — спросил Ельцин.

Распустить — значить разогнать, а это противозаконно. Об этом я и сказал — о том, что любое из подобранных для этого юридических оснований все равно будет антиконституционным.

Ельцин сидел с каменным выражением лица и как будто меня не слышал. Я понял, что мой ответ никакого значения не имеет — для себя он уже все решил заранее. Тогда я перевел разговор в политическую плоскость:

— На западе роспуска Думы не поймут. Да к тому же распустить ее — значит нарушить Конституцию.

Ни один из моих аргументов на президента так и не подействовал.

— Ваша позиция мне понятна, — прервал он меня, и мы с ним распрощались.

Вслед за мной в кабинет президента зашел министр внутренних дел Анатолий Куликов, а после него — Председатель Конституционного суда Владимир Туманов. К нашему огромному удивлению, каждому из вновь входящих Ельцин говорил, что все предыдущие посетители (в том числе и я) полностью согласились с его идеей разогнать Думу.

В тревожном, каком-то надломленном состоянии я уехал к себе в прокуратуру. Едва зашел в кабинет, раздался телефонный звонок от Анатолия Куликова. Тот взволнованно сказал, что роспуск Думы — это авантюра, которая приведет к непредсказуемым последствиям.

Мы решили срочно вызвать Туманова и, собравшись у меня, еще раз обговорить нашу общую позицию, а потом вновь ехать к Ельцину.

Было понятно, что президенту вообще мало кто говорит правду — ни помощники, ни советники. Как воспринимаются его реформы, что говорят о нем… Это давняя болезнь российского чиновничества — замазывать глаза начальству, все подавать в розовых тонах.

Президент встретил нас настороженно, взгляд недобрый, исподлобья: ему не понравилось, что мы приехали без приглашения, да еще втроем. Хмуро кивнул, усадил нас в кресла.

— Ну?

Я начал первый. Привел, как мне показалось, все доводы из нашего законодательства: с разгоном Думы мы все только потеряем, ничего не приобретем.

Ельцин отрицательно покачал головой:

— Нет, вы меня не убедили.

Продолжил Куликов, который сказал, что, если после разгона Думы в стране начнутся волнения — а они начнутся точно, — у МВД просто не хватит ни сил, ни возможностей удержать ситуацию под контролем, и мир в России в один миг рухнет в тартарары.

Но Ельцин и на это ответил:

— Нет!

Такая же реакция президента ждала и Туманова.

Втроем мы зашли к Илюшину, у него находились Шахрай и Орехов. Все трое тоже были против роспуска Думы. Позвонили Черномырдину. Здесь нас ждал еще один сюрприз: Черномырдин сказал, что Ельцин, сообщив ему о своем намерении разогнать Думу, сослался на то, что все, кого он вызывал «на ковер», абсолютно все его решение поддерживают.

Наши возмущенные разъяснения придали Черномырдину решимости: он также был категорически против идеи президента.

Государственная дума начинает свою работу в 10 часов утра. Поэтому последнее совместное совещание перед ее роспуском президент назначил в Кремле едва ли не на рассвете — на шесть ноль-ноль. На этот ранний сбор я приглашен не был. Но по моей просьбе Куликов еще раз высказал президенту мои доводы. Против роспуска Думы выступили и остальные собравшиеся.

Судя по всему, Ельцин никак не ожидал от своих подчиненных такого массового отпора и в конце концов решил в этот день Думу не разгонять. Все облегченно вздохнули: ситуация в противном случае становилась настолько критической и непредсказуемой, что мог повториться 1993 год.

Что же касается меня, то я лишний раз убедился в том, что у президента никогда не было особого уважения ни к Конституции, ни к законам. Если в борьбе за собственную власть он был готов развязать в стране едва ли не гражданскую войну, законы для него мало что значили.