Кремлевские жены

Кремлевские жены под стать мужьям. Соратницы. Сподвижницы. Революционерки. Ниспровергательницы основ. Как Надежда Константиновна, но помельче масштабом. Они не собирались стоять у плит или стирать пеленки. По ту сторону Кремлевской стены, в народе, их ждали серьезные дела. Предстояло помогать мужьям заботиться о голодном и замерзшем народе. И они помогали, как могли. Не жалея сил, увлекаясь работой: поднимали беспризорников, ликвидировали безграмотность, создавали для трудящейся женщины ясли и детсады. Хотя идея детсада и была внедрена, хотя и спецсады, и спецясли появились тут же, жены из «высших эшелонов власти» предпочитали держать детей дома. Именно по этой причине у них возникла необходимость в домработницах и няньках. Много бывших нянек, кухарок, горничных, бонн бродили по Москве, потеряв хозяев. Нужно было преодолеть щепетильный момент и нанять такого рода обслугу. Кое-кто преодолел. Не все. Большинство жен считало: брать в Кремль слуг от «бывших хозяев» хоть и шикарно, однако буржуазно, нескромно, могут осудить. А также опасно. Чего доброго, убьют или отравят.

Большевистские жены были подвержены традициям секретности и таинственности не меньше своих мужей — они ведь тоже пришли из тюрем, ссылок, эмиграции. Ко всему этому прибавился новый страх — перед контрреволюцией: а вдруг придут, вернутся, затребуют свое?

Весь новый кремлевский двор от мала до велика знал о расстреле царской семьи. Неужели ни одна женщина из кремлевской новой семьи не содрогнулась? Не воспротивилась? Достоверно неизвестно, однако легко предположить, что в большинстве своем — нет. Кремлевские жены-большевички и соратницы не должны были сомневаться в справедливости ленинско-свердловского решения, перечисляя преступления на совести царя и всех Романовых: бедность народа, которую их мужья должны были ликвидировать (глагол! — Л.В.), войну… С царицей тоже ясно — немка, погрязла в разврате и злоупотреблениях.

Дети царя и царицы? Ну да, дети, дети… Вроде бы…

Нет! Вырастая, дети могли стать предметами политических интриг для всякого рода врагов советской власти, контрреволюционеров. Их необходимо было ликвидировать (тот же глагол в еще более серьезном значении. — Л.В.) как можно скорее в условиях гражданской войны.

Железная логика? Разве нет?

Тем временем большевики укреплялись.

Новые царицы — не царицы, придворные дамы — не придворные дамы постепенно свыкались со своими ролями. Осваивались.

— Я в тюрьме сидела, а теперь в Кремле сижу!

— Мы боролись и победили, нам положено!

В самом деле — еще вчера тяготы тюрьмы и ссылки, стесненность эмигрантских средств к существованию, а сегодня сложнейшая проблема: одну даму возит новая заграничная машина, а другую — старая; при этом муж первой по положению ниже мужа второй. Непорядок!

В борьбе за автомобиль отлично пошли в ход привычные, характерные навыки людей, прошедших тюрьму и подполье: подозрительность, изворотливость, опыт внутрипартийных провокаций.

* * *

Запрещение книг с самого начала стало нормой советской жизни. От поколений силой заслонили целый пласт литературы и искусства. Лучший.

В моей молодости не издавали Сергея Есенина — у него была «религиозно-патриархальная, в сочетании с уличной, психология».

Достоевский? Ни в коем случае! «Носитель вредных, махрово-консервативных взглядов». Федор Михайлович к тому же «страдал склонностью к патологическому созданию образов».

В середине шестидесятых большая группа поэтов и критиков — мне посчастливилось быть в ней — возвращала к жизни имя Александра Блока, припечатанного новой идеологией «представителем упаднической буржуазной культуры декадентского толка».

Булгаков, Платонов, Ахматова, Гумилев, Волошин, Цветаева, а позднее Пастернак — вся лучшая литература столетия была под запретом.

Начала запрет добродушнейшая и скромнейшая Надежда Константиновна.

«Известно, что после Октября дело просвещения Руси Ленин отдал в руки своей жене, Надежде Крупской. Эта духовно и интеллектуально весьма ограниченная советская леди (грубее — партийная дура-начетчица) издала один за другим три циркуляра, исключительно замечательных тем, что они говорили ясно всякому, что бестиарий начался», — негодовал литератор-эмигрант Роман Гуль.

В ноябре двадцать третьего года Горький написал Ходасевичу: «Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в России Надеждой Крупской запрещены для чтения Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рэскин, Ницше, Лев Толстой, Лесков».

Да, запретила. Даже Толстого. Не художественные произведения, а те, вредные, по мнению Ленина, с философскими взглядами непротивления злу насилием. Как же без насилия?!

Надежда Константиновна стояла у своего детища-машины, которая должна была производить психологию и мышление новых людей, и ничего старого, пусть даже великого, не должно было просочиться в новые мозги строителей коммунизма. Но как совместить: Надежда Константиновна, сделавшая так много для всеобщей грамотности России, позволила себе запретить книгу?! Одной рукой созидала, другой разрушала? Противоречие?

Нет.