Кремлевский опекун

Впрочем, сколько она себя ни казнила, вряд ли в ее силах было что-либо изменить. Несколько раз она пробовала показать, что не против установления доверительных отношений и даже готова сделать первый шаг. Однако Дима продолжал держаться вежливо, но отчужденно.

Ей даже не к кому было обратиться за советом. Владимир Андреевич оставался по-прежнему чужим. Учителям в школе она ни капли не доверяла, считая их ничем не лучше детдомовских воспитателей.

Одноклассников Настя также решительно сторонилась. Особенно последнее время, когда ее женские формы стали быстро округляться. Стесняясь своего тела, которое по своей явно не детской спелости никак не соответствовало ее возрасту, Настя как могла стала прятать его под несуразные одежды. Она даже стала сутулиться и тем самым, как ей казалось, скрывать грудь. Но и этот примитивный прием ей не помогал. А бюстгальтеры, о которых она кое-что слышала, были, естественно, недоступны.

Своих сверстников Настя притягивала как мед пчелу. Даже самый жалкий заморыш норовил при каждом удобном случае притронуться к ней, толкнуть, прижать к стенке. Это было жутко мерзко и противно. Но еще больше Насте становилось не по себе, когда она стала ловить себя на том, что у нее голова идет кругом от совершенно непонятных ощущений, словно ее обволакивает колкая, но в то же время и сладкая волна. Она с ужасом вырывалась, отталкивала наглых мальчишек и бежала от них куда подальше. А вдогонку ей неслись мерзкие возгласы: «Надо бы этой недотроге “засадить”!»

Настя, возможно, не столь глубоко, но тем не менее понимала, о чем идет речь. Она не раз видела, как местные девчонки на внешкольных мероприятиях, на которые Настя поначалу охотно ходила, позволяли себе разные вольности с мальчишками и были даже агрессивны в проявлении своих эмоций. Порой они вели себя настолько вызывающе, что старшеклассники просто-напросто терялись от столь откровенных и смелых приставаний девчонок.

Она понятия не имела, что именно такое ее поведение расценивалось в городе, и прежде всего среди сверстников, как знак молчаливого согласия со всем, что окружало ее вне стен опекунского дома. А тут еще и взрослые мужики на улице стали провожать ее пристальными взглядами. Настя невольно краснела, смутно догадываясь, что их привлекает – не дура же совсем, и еще больше замыкалась в себе.

Она оказалась одна, неопытная и беззащитная, в центре нездорового мужского интереса, совершенно не готовая дать отпор, постоять за себя, наконец, просто понять, как ко всему этому относиться. Добровольский понятия не имел, что творится с его подопечной, а если бы даже и имел, вряд ли чем мог ей помочь.

В нахлынувшее в последнее время ощущение полного одиночества – это Настя теперь сознавала абсолютно точно – все сильней и сильней ее обуревали непривычные доселе чувства и эмоции. Она еще не знала, что просто-напросто в ней медленно, но уверенно просыпалась женщина. Поэтому абсолютная беспомощность перед новыми реалиями бытия доводила девушку до отчаяния.

Настю передернуло от воспоминаний о том, что случилось с ней у озера, будто она снова, как тогда, влетела в ледяную воду Валдая. Это было ужасно. Тогда она настолько растерялась, что даже не сразу поняла: ее же пытаются изнасиловать! А когда наконец дошел истинный смысл происходящего, стала сопротивляться, как рассвирепевшая кошка. Но внезапно все оборвалось, к горлу подступила тошнотворная пустота и обреченность – ей стало не под силу противостоять дикому мужскому напору. Она в последний раз напряглась, натянулась как струна и, к своему ужасу, ощутила прикосновение живой мужской плоти, упорно тычущейся ей между ног. Сволочи! Еще немного… Чем бы все закончилось, если б не Дима? Именно с того дня она подсознательно, уже по-женски поняла, что в душе Димы что-то смягчилось, оттаяло и готово было открыться перед ней. Даже от зыбкой надежды в ожидании этого «открытия» у Насти замирало сердце.

Сквозь нахлынувшие воспоминания до нее донеслись унылые и обидные слова:

– Летом две тысячи четвертого года подсудимый Дмитрий Сироткин, воспользовавшись своим положением в доме, сначала изнасиловал, а в дальнейшем склонил к сожительству заведомо несовершеннолетнюю Анастасию Уфимцеву.

Настя словно очнулась от сна. До нее дошло, что эти слова только что бесстрастно пробубнил прокурор, продолжающий излагать присяжным суть обвинения.

«Изнасиловал… Склонил к сожительству». Что имеет в виду этот странный человек с потной лысиной? Как это склонил? Он что, схватил ее за волосы и поставил на колени? Сожительство!.. Какое же гадкое слово. От него за версту несет падалью. «Нет! Так нельзя говорить! Я запрещаю так говорить! – хотела сколько было сил закричать Настя. – Наши отношения развивались не так!» Она, как наивная дурочка, все рассказала на следствии и вскоре пожалела об этом. На улицах стали тыкать в нее пальцем и гадко хихикать вослед, будто ее чистосердечные показания читали по местному радио. Гляди, какие страсти в нашем-то захолустье!