Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

— Боится за вас, что с другим водителем попадете в аварию. Каково ему сейчас еще и вас потерять! А мне больше всех доверяет, — ответил верный водитель.

В Москве потеплело, было сыро и промозгло, снег таял. Их зачем-то привезли в ГУМ, что ли, специальную одежду для похорон покупать? Но оказалось, что гроб для прощанья поставили именно там, на втором этаже, с окнами на Красную площадь, в окружении кадок с пальмами и другими цветами. Томик со страхом приближался, боясь увидеть арбузную трещину через все лицо, но увидел бледную и хорошую маму Надю со скорбно приподнятыми домиком бровями, глаза закрыты, и все выражение лица такое: как же я намучилась! Сталин стоял возле гроба и, низко наклонив голову, плакал. Вася сразу подошел к нему и стал уговаривать:

— Папа, не плачь! Папа, не плачь, на тебя смотрят.

Жена Орджоникидзе, тетя Зина, взяла на руки Сетанку и поднесла к лицу матери:

— Попрощайся с мамой, Светочка.

А та вдруг громко и страшно закричала, стала вырываться, и ее унесли. Томик стоял среди других и слышал, как жена Молотова, тетя Поля, с замечательной фамилией Жемчужина, несколько раз рассказывала одно и то же приходившим новым людям:

— Мы сидели у Ворошиловых, отмечали пятнадцатилетие революции. Без особой гульбы. Надя такая красивая была, в том платье, что из Германии привезла, вытканное розами, и к волосам приколола чайную розу. И вроде все ничего, говорила о том, как весной окончит Промакадемию и займется текстилем, чтобы не мы от них, а они от нас платья привозили. А потом опять голова, занервничала, что-то с Иосифом не поладили, и мы с Зиной пошли ее проводить. Прогулялись, сделали два круга по Кремлю, она подышала свежим воздухом и сказала, что ей лучше, пошла домой. Кто бы мог подумать, что дальше случится такое! Что? Да, в сердце. Из пистолета. Сама. Нет, сама себя. Каролина Васильевна. Тиль. Их экономка. Утром пришла к ней, а та на полу, вся в крови. Иосиф утром поздно домой вернулся и, как всегда в таких случаях, спал в своей комнате на диване. Потом вышел: «Завтракать пора», а тут такое!

Томик уже хотел, чтоб поскорее все кончилось, но люди шли и шли, шли и шли. Врезалось в память, как один сказал:

— А я даже и знать не знал, кто у Сталина жена.

Наконец гроб вздрогнул и поплыл на руках у Сталина, Ворошилова и других из ближнего круга. На Красной площади маму Надю поставили на катафалк и повезли вокруг Кремля. Сталин шел рядом, за катафалком оркестр надрывал Москву скорбной музыкой, Томик шел за оркестром. Сыро и студено. По Волхонке, мимо храма Христа Спасителя, по Кропоткинской, бывшей Пречистенке, по Большой Пироговской, бывшей Царицынской.

У Томика мерзли ноги, но он помнил рассказы о том, как Сталина в легких ботиночках гнали в Сибирь, и старался терпеть. Мама Лиза шла рядом и все вздыхала:

— Бедный Иосиф! Бедный Иосиф! За что ему такое?

Теперь она оставалась его единственной мамой. А процессия все шла и шла, Большая Пироговская такая нескончаемая, что на ней можно всем трудящимся мира напечь пирогов, и у Томика заболела голова, словно мама Надя передала ему головную боль по наследству. Наконец пришли на кладбище за южной стеной Новодевичьего монастыря, встали перед разверстой могилой, Вася с Томиком оказались по одну сторону, Сталин — по другую. Он уже не плакал, а только горестно спрашивал не то у окружающих, не то у кого-то невидимого:

— Скажи, почему? Разве я не любил? Не был ласковым и веселым мужем? Почему так со мной?

Он взял горсть земли и первым бросил ее на крышку гроба.

— Вы тоже, — подтолкнули сзади Васю и Томика.

— Зачем это? — спросил Вася.

— Так надо, — ответили сзади, и мальчики тоже взяли по горсти холодной и противной земли, бросили землю в землю, и мама Надя стала быстро-быстро уходить под землю, накрываться ею, уходить от своих болей и огорчений, от всего этого мира, который так любила фотографировать и который так хотела одевать в новые нарядные и недорогие ткани.

После ее похорон наступило долгое тяжкое время. Мама Лиза вернулась в Нальчик, и Томик снова жил в кремлевской квартире, где вместо мамы Нади поселилось некое небытие, и все его чувствовали. Сталин приходил мрачный и молчаливый, его веселость умерла вместе с женой. Однажды он сел и стал снова спрашивать у кого-то незримого:

— За что я так наказан? Разве я был невнимателен? Разве я не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что я не мог лишний раз пойти с ней в театр? Так важно? Я теперь сам жить не хочу.

Его боялись оставлять одного, тетя Нюра и тетя Женя старались быть всегда рядом, поддержать. Как зыбко все в этой жизни! Всего лишь нажать на курок, и рухнул целый мир…