Кремниевый Моцарт

 После этого я видел Варшавского трижды. Раз он приезжал к нам в Айдзу доделать какие-то дела. Потом, когда я уже сам уволился и вернулся в Россию, он прилетел в Питер, чтобы забрать внуков в летнее путешествие на яхте по Эгейскому морю. Зимой 2003 года приехал похоронить мать. 23-го февраля того же года отпраздновал в Тель-Авиве семидесятилетие. А вскоре после этого узнал неутешительный диагноз.

 Курил он всю жизнь. Бросал на мой памяти трижды - два раза безуспешно, третий успешно - но и бросив, продолжал сосать сигареты, вставляя их в рот "нештатным концом", что тоже едва ли шло на пользу здоровью. Так что в диагнозе, по большому счету, ничего неожиданного не было. А надежда все равно была. Потому что это был не кто-нибудь. Это был Виктор Варшавский. Казалось, уж он-то переборет и это.

 Он продолжал работать и строить планы на будущее. Израильский хайтек к тому времени несколько сдулся, разгоревшаяся интифада тоже не способствовала росту высоких технологий, уверенности в наступающем дне не было ни с какой стороны - а он все так же корпел над схемами, все так же строчил статьи и в сотый раз пытался найти точки соприкосновения с японскими компаниями.

 Мои сыновья летали к нему на лето еще дважды. На одной из последних фотографий он стоит с внуками, сам не похожий на себя: исхудавший, изможденный, с абсолютно белой головой. К тому времени он уже спал большую часть суток. А немногие оставшиеся часы посвящал науке. Работал до самого последнего дня.

 В декабре 2004-го состояние его здоровья резко ухудшилось. Опухоль сдавила бронхи, не давала дышать. Срочно вызвали дочь, госпитализировали, сделали что могли в той ситуации. Больному полегчало. Казалось, подарено еще несколько месяцев.

 Новый 2005-й год он встретил в своем тель-авивском доме с окнами на Средиземное море, в компании жены и друзей. Я встречал праздник в своей кронштадтской квартире - с новой женой, годовалой дочерью и обоими сыновьями. На следующий день мальчишки уехали к себе, а 2-го января рано утром зазвонил телефон.

 - Вадик, - услышал я. - Ты не спишь?.. Папа умер…

* * *

 Рядом с Виктором Ильичом Варшавским я провел одиннадцать лет. Половину моей взрослой жизни. Это гораздо больше, чем Андрей Иванович Кузнецов, мой архангельский прадед, провел на сцене с Федором Шаляпиным. Это даже больше, чем юная Луэлла Краснощекова провела рядом с Владимиром Маяковским. Раз уж им обоим хватило воспоминаний об этих встречах до конца дней, то мне тем более хватит надолго.

 Дело тут даже не в том, что коренным поворотом моей судьбы - неожиданным, счастливым и всё определившим японским поворотом - я обязан именно Варшавскому. Оглядываясь назад, я всякий раз настолько поражаюсь неповторимой причудливости того, что по его милости со мной произошло, что впадаю в самую крайнюю степень фатализма, когда простая человеческая признательность готова уступить место осанне Генератору Псевдослучайного Промысла. Да простится мне этот компьютерно-теологический кентавр, здесь он уместен.

 Дело не в зигзагах судьбы и не в царских подарках. Дело в масштабе личности.

 За несколько лет, проведенных мною в научном мире, я видел много ученых. Еще больше - на добрый порядок - я видел научных работников. А вот Ученых - с большой и заглавной буквы "У" - я видел считанные единицы. Наверное, во времена Моцарта и Лейбница это было нормальным - единицы композиторов, единицы ученых, сотня-другая ценителей. Большего и не требуется. Сегодня все устроено иначе. Сегодня музыка - это индустрия, а наука - производительная сила. Сегодня ученый все чаще добывает новые знания не из-за того, что жажда этих знаний сжигает его изнутри, а из-за того, что за добычу тех или иных знаний кто-то готов платить те или иные деньги.

 Я не рисую сусальную картинку, упаси Господь. Ильич отнюдь не был романтиком или блаженным. Он вовсе не пренебрегал "презренной пользой". Он всегда умел добиться должной оценки своего труда. Но всю свою жизнь в науке он занимался исключительно и единственно теми вещами, которые ему были интересны. А это очень непросто - тем более, в дисциплинах, казалось бы, сугубо прикладных.

 Мой друг Дужин ("Потапов") как-то раз вполне доказательно поведал мне, что математика является гуманитарной областью знаний - ибо не ставит перед собой никаких практических целей. Математик может посвятить жизнь Теореме Выеденного Яйца, доказать ее недоказуемость, и триумфально войти с этим в историю науки. А уж как потомки будут применять добытое им знание и будут ли применять вообще - дело не его.

 С кибернетикой и электроникой дело обстоит сложнее. Computer science - наука ни с какой стороны не гуманитарная. Все, что в ней ни делается, делается во имя и во благо технического прогресса. Любое добываемое в ней знание придирчиво проверяется на оселке практической пользы. И если оно не проходит этот оселок, то ученому остается лишь утешаться той расхожей истиной, что отрицательный результат в науке - это тоже результат.

 Утешался ли Виктор Варшавский этой истиной?