Кремовые розы для моей малютки

…Это было воскресенье, приемный день. Хмурое небо, мелкий дождь, орущие за окнами вороны — декорации для злой сказки с очень плохим концом. Две истощенные, голенастые и высокие не по возрасту, девочки сидели в зале для гостей — рядышком, держась за руки. Обе в убогих чистеньких платьях, с аккуратно заплетенными жидкими косичками. Некрасивые, неказистые, в придачу, еще и немые. Люди приходили и уходили, и снова приходили… Уносили младенцев и уводили детей постарше, которые цепко держались за руки новых родителей. Но этих двух девочек — почему-то никто не хотел брать и уводить в «счастливое завтра». Их всякий раз как будто не замечали, заметив же — кривились, сострадательно или брезгливо на «это двойное убожество!» И теперь эти девочки больше не улыбались, пытаясь понравиться. Они просто не верили, что с ними может произойти что-то хорошее — и смотрели на людей равнодушными глазами, обреченно. Так смотрят на людей щенки — беспородные, некрасивые, совсем не милые и не забавные — а, значит, и никому не нужные. Что их ждет: утопят, закопают живьем или просто выгонят, на голод, мучения и смерть, мгновенную или долгую — ничего этого уже не изменить. Собачьи дети не ждали от мира добра, дети человеческие, Фрида и Хильда Петерссон — его тоже совсем не ждали.

Именно в тот день в приют для подкидышей явилась миссис Тирренс — и забрала их с сестрой. А, значит, и спасла. Конечно, она ни за что не расскажет об этом человеку, к которому пришла сюда — немолодому, с проницательными серыми глазами. Ведь это все равно, что попытаться ложкой вычерпать душу или отрезать кусок своего сердца. Она похоронила эти воспоминания в глубине памяти, думала — надежней некуда. А, глядишь-ты, опять выползли…

Она любила сестру, она любила хозяйку, поэтому сейчас ее сердце рвалось надвое. Больно-то как… очень больно. Будто бы режут ее сердце надвое, медленно… раскаленным гвоздем. Режут его, режут… никак не разрежут пополам. Она жила счастливо все эти годы и давно забыла, что бывает — вот так.

Она не хотела идти, ведь это значило — предать такую заботливую и милосердную хозяйку. Их доброго ангела-хранителя.

Она не могла не прийти, ведь это значило — предать сестру, оставить ее убийцу без наказания, ее смерть — неотмщенной.

Ее сестры, ее Глории Великолепной или Фриды, милой Фриды — талантливой, нежной и доброй, но главное — очень, очень красивой. Лучше нее, Хильды, напрочь лишенной каких-либо умений и такой неказистой — лучше во сто крат. Она пыталась понять — зачем хозяйка так поступила, ведь они были ей так преданны, так ее любили… зачем, зачем?! Они каждый день и час платили добром за ее добро… зачем же, зачем?! Нет, это непостижимо. Значит, иного выхода у нее нет. Ах, если бы она могла сейчас упасть замертво! Как это было бы хорошо… неправильно, но хорошо, так легко и просто. И страшный выбор ей делать бы уже не пришлось.

Она вышла из машины. Тяжело вздохнула, с упреком взглянула на небо — и переступила порог Управления полиции.

Когда нелепая женская фигура возникла в дверном проеме его кабинета — у господина комиссара похолодело на сердце. Ох, и скверное предчувствие! На этот раз Хильда Петерссон — она же Стрелиция Королевская — не походила на героиню синема или сказки. Теперь ее можно было выделить в толпе, исключительно, из-за немалого роста. Все остальное — скромное, «глухое», платье, грубые угольно-черные чулки и туфли — самые заурядные. Только руки необычные для женщины — грубые, натруженные, очень крупные и сильные — почти, как мужские.

— Добрый день! Мисс Хильда Петерссон? — и, когда та кивнула в ответ, улыбнулся: — Прошу вас, присаживайтесь.

Ее реакция поразила господина комиссара: великанша сделала книксен и, боязливо глядя на полицейских, осторожно присела на краешек стула.