Креолка. Тайна аристократки

Спустя три недели его состояние, казалось, улучшилось, и уроки музыки стали продолжительнее. Домочадцы посвятили ее в историю его болезни, сказав, что в критические периоды он обычно встает лишь утром, а к середине дня, совершенно измученный, ложится спать. Ночью Раньеро надевал перчатки, чтобы во сне не разодрать себе кожу, и давно отказался от лечения, предложенного врачами. Слуги цинично говорили о провале затеи со знаменитыми «Золотыми каплями», и Айша догадывалась, как обозлит Генеральшу то, что о ее изделии столь нелестно отзываются люди, живущие с ней под одной крышей. Слуги жалели Раньеро, ибо даже в самые тяжелые дни он проявлял сдержанность и щедрость.

Однажды вечером Раньеро велел Айше последовательно петь все гласные звуки в пределах ее диапазона. К несчастью, она вообразила дикого животного, воющего на луну, и ее голос сорвался. Айша рассмеялась. Удивленно посмотрев на нее, Раньеро тоже рассмеялся. Отвернувшись от фортепиано, он положил руки на колени:

— Я так и не объяснил, чем мы занимаемся. Вы не угадали? — Айша покачала головой. — Я боялся, что эта мысль не исчезнет, если облечь ее в слова. Если я предложу вам говорить, то вы больше не сможете петь. Но ваш голос уже сформировался, и более того, он сохранил прежнее очарование. — Немного подумав, он добавил: — В опере есть нечто примитивное. Люди идут в театр слушать оперу, облачившись в лучшие наряды, и считают ее очень утонченной, но привлекательность оперы проста. — Раньеро встал и начал расхаживать по комнате. — Только представьте себе, как в опере звучит голос певца: легкие наполняются воздухом до предела, затем следует мощный выдох, возникает высокий звук. Из глубин нашего существа вырывается крик и проникает в эфир. — Подойдя к окну, Раньеро повернулся и взглянул на нее. — Вы следите за моей мыслью?

— Да, месье.

— Итак, получается крик, но управляемый. Нет, крик неуправляем, иначе он станет сдавленным. Он направляем. Ограниченный словами, этот крик выражает боль, желание или страсть. Слова не должны мешать музыке, они должны быть ее естественным дополнением. Только тогда они способны передать красоту.

— Слова нужно писать после того, как сочинят музыку, чтобы они соответствовали ей?

— И то и другое взаимосвязано, либреттист и композитор работают вместе. Но одного я не выношу: неуклюжего, искусственного языка оперы. Я хочу найти слова, адекватные самой лучшей музыке, не искажающие и не принижающие ее. Поэтому мне пришлось вернуться к чистой мелодии. Вот чем мы занимаемся: мы учим друг друга. Я учу вас петь, а вы меня — слышать.

— Как это может быть, месье?

— Музыка проникает из сердца в сердце. Эта сила есть в вашем голосе, произносите ли вы звуки или не… способны волновать людей. Я заставил вас петь чистый звук, затем знакомые вам песни с непонятными мне словами. Как та песня, в которой мужчина захотел умереть: в ней было название реки.

— Макуба.

Раньеро кивнул:

— Я слушал эти таинственные слова, наблюдал за вашими ртом и губами, слышал сплав слов и музыки.

— А когда я пела на французском и итальянском?

— Я наблюдал за вашими глазами, когда вы впервые открыли для себя оперу. Когда вы пели, опера для меня тоже звучала свежо и по-новому. Затем я написал новые слова: все, что вы пели за последнее время, стало моим. — Мне понравились эти слова, — сказал он и посмотрел на пол. — Спасибо вам. Ваше обучение почти закончено. Надеюсь, скоро вечерами я начну выезжать, и учить вас мне будет некогда. Что же касается вас, думаю, синьора Балетти права — вы должны стать певицей.

— Это та дама, которую я видела в Сен-Жермене?

— Да. Она настаивает, чтобы мы отвезли вас к ней домой. Завтра вечером вы выступите перед ней. Она просила об этом раньше, но теперь время пришло. Вы можете заниматься с учителем, который лучше меня.

Айша вздохнула. Трудная работа по дому и в саду, часы, проведенные с Эдуардо, вечера у пианино сменятся новыми трудностями и новыми опасностями. Ее охватила тревога и чувство утраты; быть даже самым презренным обитателем в доме в Пасси казалось лучше неизвестности, ожидавшей ее впереди.

Раньеро хотел заговорить снова, но его прервал стук в дверь — пришел граф де Брель, элегантно одетый мужчина лет тридцати. Он с досадой посмотрел на Айшу, поэтому Раньеро, вздохнув, отпустил девушку и предложил графу сесть.

Айша поднялась наверх, в свое убежище под черепичной крышей, зажгла свечу и, разложив на дощатом полу лист бумаги, начала писать очередное письмо маркизу де Ришмону. Со дня прибытия в Париж она написала ему уже два письма и получила от этого удовольствие. Имея под рукой столько красивых образцов письма в атласах, Айша значительно улучшила почерк, и это искупало вину за позорные каракули, оставленные ею в Орлеане.