Крепость

Телефон зазвонил лишь двадцатого февраля. Димка сообщил, что Нину отвезли в больницу и ночью сделали кесарево. Она родила девочку. Выписать ее должны были через четыре-пять дней. Мальцов заметался: ехать – не ехать? Ночевать в городе было негде, но и не поехать нельзя. К вечеру третьего дня решился. Димка предупредил, Нину выписывают завтра в одиннадцать, подумал, что сможет обернуться одним днем. Чуть свет поднялся, вышел на трассу, словил попутную и к половине десятого был уже в городе. Зашел в старый универмаг на площади, купил большую упаковку памперсов и долго раздумывал – покупать цветы или нет. Постоял около теток на базаре, приценился, пять тысяч лежали в кошельке – выданную зарплату он так и не тронул, но не в деньгах было дело. Не хотелось покупать Нине цветы, он чувствовал всю фальшивость этого жеста, но и идти с одной упаковкой памперсов было как-то глупо и стыдно. Зашел снова в универмаг, выбрал большую махровую простыню с капюшоном за шестьсот двадцать рублей.

– Вам в подарочную бумажку завернуть, бантик синий или розовый? – угодливо спросила продавщица.

– Не надо в подарочную, спасибо, как-нибудь без бантиков обойдемся, – буркнул Мальцов, сгреб простыню, сунул ее к памперсам в большой пакет.

Времени оставалось много – целый час. Больницу построили на излете советского времени на самой окраине. Он пошел пешком через весь город. По Большой Ямской, по Водовозной, на которой стояло здание музея – бывшая городская гимназия. У входа висел плакат с пузатой купчихой у самовара, посетителей зазывали на открытие выставки «Русская масленица». Что они туда спешно натолкали? Зная фонды, Мальцов понимал, что выставка – обман, сродни ряженым казакам и телевизионным шоу: городской костюм и так был представлен в соответствующих залах. Рюмочки-стаканчики, самовар и соусники? Наверняка соорудили убранство городского трактира или комнату «простого горожанина», на что еще могло хватить их скудной фантазии? Маничкин, слепив выставку, показывал властям, что музей работает, идет в ногу со временем, отмечая возвращенные народу старинные праздники. С досады Мальцов перешел на другую сторону улицы, отвернулся, чтобы случайно не заметили бывшие сослуживцы.

Водовозная поднялась в гору, где начинались уже ранние советские кварталы с коробками желтых сталинских пятиэтажек со сдвоенными колонками у входов, с крепкими двустворчатыми дверями и выделенными кладкой наличниками на окнах – рудиментарными остатками дореволюционного имперского стиля. Здесь начиналось царство Пролетарских улиц с первой по седьмую, втекающих в основную – улицу Урицкого, что продолжала линию Водовозной (ранее – Энгельса). Тротуары тут совсем не убирались, по проезжей части утром проехал грейдер, но вскоре машины снова перемесили снег, промяли колдобины и ехали не сильно быстрее пешеходов, оберегая подвеску: асфальт в Деревске меняли редко, да и то только у горсовета и на выезде-въезде на Московский тракт.

В какой-то незримый момент город еще раз изменился: остался за спиной красный кирпич, потянулись силикатные хрущевские пятиэтажки, грязные и бомжеватые, с мелкими окошками и избитыми ногами картонными дверями, порой замененными на вскладчину купленными железными китайскими с кодовыми замками. Крыши этих коробок были утыканы дореформенными, покосившимися в разные стороны телевизионными антеннами, напоминая прическу «я у мамы дурочка», как говаривали они еще в школе. Балконы пятиэтажек уже при новой власти увесили тарелками «Триколора», фасады походили на хаотический лес из сюрреалистических ушей, прислушивающихся по вечерам к отблескам недоступной заграничной жизни с ее стрелялками, дешевыми сериалами и рассказами о дикой природе, населенной причудливыми бородавочниками, китами, гориллами и трогательно заботящимися о своем потомстве сурикатами. Стены со стороны улицы в этих жилых ульях традиционно мазали гудроном в местах соединения бетонных плит – Мальцову всегда казалось, что строй хрущевок одет в стандартные отстиранные наматрасники, как в некий камуфляж, дабы уравнять их перед обязательной ночной поверкой. Кое-где в линии домов попадались старые деревянные домики с печным отоплением и остатками резных наличников на окнах – выстоявшие чудом кусочки поглощенной городом деревни. Новая элита здесь не селилась: на горе большую часть года гуляли злые ветры. Советская слобода затаилась, замерзшая и неприбранная, как куча отбросов во дворе, похоронившая давно не чищенные зеленые баки. По этой куче, не успевшей еще превратиться в культурный слой, важно расхаживали вороны, метя пухлый ночной снежок цепочками следов, похожих на перевернутые хипповские значки. Ларьки и редкие продуктовые магазинчики – всё было серое или темно-зеленое, даже вывески на них подсвечивались не броским, как в центре, неоном, а шестидесятиваттными лампочками, соответствующими скромному стилю здешней жизни.

Около одного из ларьков стоял задумчивый мальчуган лет пяти в кроличьей шубке и сосал чупа-чупс. Увидев Мальцова, он вынул леденец изо рта и сурово поинтересовался:

– Куда идешь, дядь?