Крепость

– Какие работы, проект еще не согласован! Какое постановление? Не вешай мне лапшу на уши и заглуши бульдозер, немедленно!

– Без документов я б сюда не сунулся, Иван Сергеевич, знаю тебя как облупленного, спишь и видишь, как меня пристрелить во второй раз. – Маничкин говорил нарочно тихо и спокойно, из-за работавшего мотора Мальцов с трудом разбирал его слова.

– Я в тебя не стрелял, идиот. Неужели еще не понял, ты – просто пешка в большой игре?

Мальцов в несколько прыжков доскочил до бульдозера, размахивая свободной от пакета рукой, вопя истошно: «Стой! Стой, кому говорят!»

Музейный таджик-бульдозерист Фарход, заметив и узнав его, сбавил обороты и, потянув рычаг, опустил нож, врыв его в землю.

Но пока Фарход открывал дверь, спускался с верхотуры по лесенке, подходил к нему, пока они здоровались, Маничкин незаметно пробрался к бульдозеру с другой стороны, влез в кабину, поддал газу и поднял нож. Он тронул желтое чудовище с места и попер, попер, прямиком на траншею. Лицо его покрылось пятнами – так бывало всегда, когда он слетал с катушек и истерически орал на подчиненных, теряя остатки разума.

Мальцов бросился наперерез, взлетел на отвал, встал на нем, раскинув руки в стороны. Фарход, хорошо зная нрав своего начальника, вдруг побелел, упал на колени и закрыл голову руками – наверное, представил, что будет, когда тяжеленный нож раздавит Мальцова, впечатав его в каменную стену.

– Давай, дави, сука! – завопил, глядя прямо в глаза врага, Мальцов.

Бульдозер чуть сбавил ход, но продолжал надвигаться, нож упрямо срезал дерн, как масло, заворачивая его в толстый рулон. Стоя на верху отвала, Мальцов оказался на одном уровне с сидящим в кабине. Ему не раз доводилось видеть разгневанные лица, но с такой неистовой, клокочущей яростью, перекосившей лицо Маничкина, он сталкивался, пожалуй, впервые. Дергая за рычаги, директор музея истерически отмахивался левой рукой, словно отбивался от жалящих пчел, подавая ему команду немедленно уходить с дороги. Мальцов издевательски выкинул в ответ средний палец. Мутные глаза Маничкина, лишенные всякого разума, – последнее, что он успел хорошо рассмотреть. Мотор взревел, из трубы выскочило облако сизого дыма, три громадные буквы «ЧТЗ», расположенные над радиатором между двумя фонарями, дернулись и рванули на приступ.

Мальцов бросил моментальный взгляд через плечо: фанера прикрывала щель, как он ее оставил, этот идиот даже не заглянул в раскоп, не поинтересовался, он преследовал одну цель – унизить врага, потому и пришел сам, чтобы проследить за исполнением мести.

Время вдруг сгустилось и замедлило бег: вот он стоит на отвале, а трактор всё прет и прет, и Маничкин уже не машет рукой, а исступленно колотит кулаком по приборной доске, словно вгоняет гвозди в доски его гроба, подстегивает себя. Лязгают гусеницы, урчит, набирая обороты, дизель, бьет из трубы дым, откинув круглую заслонку почти перпендикулярно трубе, и упрямо наступает железная сволочь, и не думает останавливаться. И уже некуда деваться, хоть прыгай в раскоп, так ведь закопает, похоронит в нем, это не человек за рычагами, а демон, губы скачут, он кричит, кричит беззвучно, и тянет на себя рычаг отвальника, чуть поднимая его, и он уже в метре от насыпи, и вот уже подхватил ее, перекопанную, легкую, как пух, для такой машины это не преграда! И Мальцов вдруг поверил: не свернет, зароет, он просто не соображает, что творит, ублюдок, ворюга, подлец! И голова ли отдала приказ ногам, или ноги сами приняли решение – в один прыжок ухнул на дно, отвалил щит, спрятался в проеме щели, внизу, недоступный взору бульдозериста. Теперь-то Маничкин застопорит машину, выйдет посмотреть, тогда будет шанс поговорить. Черт с ним, покажет ему храм, и Маничкин поймет: тут открытие, мировое открытие, только это и может теперь его остановить и заставит пойти на переговоры.

Но как бы не так – нож пропарывает землю: страшный, тяжелый, неживой, полированная тупая чугунина, и вот сыплется отрытая земля, и погребает траншею и его, и запечатывает щель, Мальцов едва успевает отпрыгнуть внутрь. Уголок света вверху становится всё меньше, пыль забивается в ноздри, и наступает темнота, и приглушенный рев дизеля теперь доносится издалека, сладострастно урчащий рев железного чудища, и заползает в подземелье и растекается по нему вместе со сладким запахом солярки и машинного масла, впитавшегося в землю и смешавшегося с ее пыльным запахом.