Крепость

Съел полчугунка, пока не насытился окончательно, свернул газету с остывшей, склеившейся кожурой, бросил газетный ком в печку на тлеющие угли. Газета задымила, на ней заплясали синие огоньки, затем раздался едва слышный хлопок, самодельная скатерть занялась алым пламенем, и оно осветило закопченный свод печи. Умирающие угли тут же отозвались, запыхтели, отстрелив последние искры. Он придвинул лицо близко к устью, словно хотел искупать его в жарких волнах, идущих из таинственной глубины, в которую любил всматриваться с самого детства: умирающий огонь притягивал, как волшебный магнит. Дождался, пока газета не превратилась в белый прах. Затем поднял с пола жестяную заслонку, закрыл печное устье, подумав, что слово «устье» – производное от «уста». Поев сам, накормил и печку, теперь настал черед ей отдавать накопленное тепло. И чтобы не кормить ненасытный ночной ветер, взял тяжелый железный блин и запечатал им трубу, и конечно же измазал руку в жирной саже. Долго мылил руки, старательно отмывал их, потом почистил зубы и плеснул в лицо холодной водой – всё, как заставляла делать мать, следившая, чтобы он не рос чумазым голодранцем, – так она в сердцах называла его, прогоняя перед сном к рукомойнику.

26

Сон не шел. Он долго читал детектив, где садист-убийца прятал расчлененные трупы в ледниковых пещерах во французских Пиренеях. Зачитался и не заметил, что на улице началась метель. Ветер выл и колотился в окна. От каждого сильного порыва старые стёкла вздрагивали в рассохшихся пазах и испуганно тряслись. Он отложил книгу, встал, принялся всматриваться в то, что творилось на улице. Свет фонаря метался по нараставшим на глазах сугробам, иногда совсем пропадая за пеленой несущегося снега. Что-то прогрохотало на чердаке, на миг почудилось, как по жести пробежали неведомые ноги, и он подумал: не дай бог, сорвало лист кровельного железа. Но грохот стих и больше не повторялся. Дуло изо всех щелей: из подпола, из рассохшихся ставен – старый дом плохо держал тепло, в трусах и майке Мальцов сразу продрог. Пришлось растопить лежанку.

Сухие дрова занялись сразу, по стене заплясали оранжевые зайцы, выскочившие стайкой из поддувала. Он надел шерстяные носки, закутался в одеяло, сел в старое кресло, придвинув его вплотную к стене лежанки и скоро согрелся, читать почему-то расхотелось. Сидел так в полудреме, вслушиваясь в рев улетающего в дымоход пламени, пережидал, пока прогорят дрова. Вьюга за окном выла безустанно, усердно мешая небо с землей и сон с явью. Он задремывал и просыпался, задремывал и просыпался, встал сквозь силу, помешал кочергой алые угли, раскопал непрогоревшие головешки. Головешки сначала дымили, затем на них проросли синие ядовитые огоньки, и вот огонь охватил их, а тяга унесла огонь на улицу. Алый жар из печи опалил лицо, он поскорее закрыл дверцу, опять возвратился в свое гнездо из одеяла, нырнул в сон, вынырнул из него через какое-то время, долго тер глаза, но бодрости это не прибавило.

Печь уже раскалилась, по избе растеклось сладкое, обволакивающее тепло. Тикал будильник, и ему стало даже весело на какой-то миг: за окном творилась сплошная чертовщина, а тут – дрема, бессилие и тишина, как в склепе, только будильник напоминал, что он еще жив. Жалобно взвизгивал во сне маленький Рей. Щенок спал, свернувшись клубком на подстилке, наверное, ему привиделась прошлая голодная жизнь. Мальцов вспомнил, как песик зарычал на него, отгоняя от миски с едой, сонно улыбнулся, встал опять, проверил печь. Огонь наконец-то погас, угли еще дотлевали, он закрыл вьюшку, рухнул в кровать, обхватил руками большую подушку, и тут же всплыло перед глазами Нинино лицо: она стояла на дне раскопа, гордая, перепачкавшаяся серой материковой глиной, и держала на вытянутых руках горшок с кладом, в глазах ее сияло торжество. Он тогда сфотографировал жену, обрамил и подарил ей портрет. Фотография в рамке осталась в Деревске, Нина повесила ее в большой комнате так, чтобы было видно сразу из коридора. Триумфальная, счастливая, сияющая, какой больше не увидеть ему никогда. Будильник на столе безжалостно тикал. Мальцов вжался в подушку, – все звуки сразу исчезли, – закрыл глаза, в навалившейся жаркой черноте Нинин образ начал таять и, слава богу, исчез.