Крепость

— Конечно, там было много показухи. До Революции было невыносимо. А потом я получил при отставке целую кучу денег, потому что они порой прекращали выплачивать летчикам прибавку, так и накопилась задолженность, и ее нужно было ликвидировать, вот в то время я и пошел с товарищами в пеший поход. Но не вверх, а вниз, к меловым скалам заповедника Штуббенкаммер мимо обрыва Кёнигсштуль. Интересно, как там сейчас дела?

— А что там может произойти? Балтийское море пока еще в наших руках.

— Пока еще… — эхом повторяет Бартль.

Ого! Мелькает мысль. Это точное замечание. Старина Бартль: не такой уж он и полоумный, как иногда выглядит.

О цветах Бартль не говорит ни слова. А может просто еще не знает о приговоре Старика?

Стою перед витриной бандажиста вблизи Рю де Сиам. Взгляд привлекли грыжевые бандажи и специальные корсеты, полутуловища, отдельные части ног: голень, бедро. «etrennes utiles» — читаю на вывеске, но насколько я знаю, «etrennes» — означает «новогодние подарки». Дергаю за ручку двери. Закрыто. Господин бандажист, наверное, давно уехал. Бросаю еще один взгляд на витрину: шкурки кроликов выглядят довольно паршиво, по сторонам торчат бахромой. Моль? Мыши? Или зубы времени?

Брошенный магазинчик с абсурдной вывеской отлично подходит этому проулку с борделем. Через три дома находится довольно часто посещаемый отель с борделем, а немного дольше еще два поменьше. Они настолько запущены, что могли бы служить символами печали всего города.

В этой местности мне приходится брести по следам памяти, хочу я того или нет. Я был в таком вот борделе для моряков, и воспоминания не отпускают меня: жирная масляная краска на стенах лазарета, раскормленная как свиноматка, мадам, такая скользкая, что ни одна муха усидеть не сможет. А, напротив, в оспинах, стены гостиничного номера: пятнистые фризы по полметра — стены в парше.

«J’ai faim!» — хриплый голос сквозь шум биде звучит как наяву у меня в ушах. Меня это настораживает, почти пугает. Никогда не мог представить себе, что такая ****ьная машина так проголодается. А потом, вместо того, чтобы лежать, раскинувшись, она стала, нет, не есть, а пожирать мой паек: кусок батона с сыром возвышался в ее руках, выдаваясь из разлохмаченного газетного листа, словно стоящий член. Едва откусив кусок, она тут же прихлопнула муху, что уселась прямо на место откуса.

Что она мне напоминала? Гуттаперчу! Мелькает мысль. То, что лежит на диване в ногах, на чем можно лежать, не снимая ботинок, это просто — гуттаперча — даже не клеенка. Тромбозная нога моей бабушки, толстая, словно ствол дерева: уксуснокислая глиноземная накидка — совершенно мокрая — гуттаперча и все что с этим связано. Так было.

А может, я хочу посмотреть фото, спрашивает хриплый голос сквозь хлебно-сырную кашу во рту. Эта чокнутая тут же схватила левой рукой пачку невыразительных, зацапанных фотоснимков. Это стоило дополнительно: фотки посмотреть. Удушливое отвращение погнало меня вон из той комнаты. Я чуть не сблевал на пол, но успел добежать и опорожнить желудок в раковину умывальника.

«Ne te force pas, laisse-moi faire»

Неуклюжие объятия совсем не помогли, слащавые желтые зубки тоже. Все это выглядело для меня гнилой усмешкой, ухмылкой мертвеца.

«Mais dis done! Pourquoi est-ce que tu viens ici, si tu ne veux pas faire l’amour?»

Я странно обессилел, хотел уйти, но не мог двинуться. А эти ее слова «faire l’amour» заставили меня рассмеяться. Это привело меня в чувство, и я сумел быстренько ускользнуть.

Однако сейчас мои мысли вновь возвращают меня к толстогрудой малышке, сказавшей мне: «Ces pauvres gareons. Je le sens, s’ils ne retourneront pas… C’est terrible, la guerre».

Тогда мне это очень понравилось! Я к такой мысли не приходил, да и никто вокруг меня ТАК не говорил. Я вдруг все увидел по-другому: мое занятие искусством, как убогую попытку убежать восвояси. А похоть моряков, как потребность в тепле, в приюте, пятиминутную безопасность на материнской груди.

Как наяву вижу отвратные бордели в Хемнице. Четверть их была мрачно-угрюмые: старые, запаршивевшие здания прямо на черной, вонючей речке. Гниение. Затхлость. Все являет собой мрачную картину глубокой тоски и печали. Я стоял под аркой моста, не достижимый для света уличных фонарей, и осматривал окрестности, силуэты моряков на фоне зданий. Я видел находившихся в увольнении моряков, стоял и смотрел, как они входили и выходили из борделя. Мне было интересно, сколько времени они там пробудут. Трамвай прозвякал надо мной, по крайней мере, дважды, пока вновь показались те же моряки, и зашагали, высоко задирая при этом штанины, чтобы не цеплять грязь.

Дорога в мою школу вела на противоположный берег, и каждое утро я видел те бордели. Однажды на деревянных мостках через речку сидели рабочие. Один из них схватил в мутном бульоне реки угря — огромную черную змею, которая тут же, как только он схватил ее, обмоталась вокруг его руки. Все закричали от ужаса, а этот полуголый рабочий укусил черного угря зубами прямо за головой!