Крепость

— К нашему счастью, ни один моряк не участвовал во всем этом, — бормочет Старик как бы самому себе, и мне нужно время, пока не понимаю, что он снова говорит о покушении.

— Тебя это удивляет что ли? — спрашиваю, наконец.

— Удивляет? — Я бы лучше сказал: Я принимаю это к сведению с удовлетворением.

Узнаю Старика! Он снова все тонко сокрыл: Никто не сможет подумать, что он гнусный мятежник — только пока он сам не выставит себя в таком свете перед своими людьми — и это, если так уж случится, тоже вопреки всем нацистским сводам правил и норм поведения.

— Иногда ты, очевидно, забываешь, что я принимал Присягу. Я привязан к ней, понимаешь ты это или нет…, — произносит теперь Старик вполголоса и при этом смотрит неподвижно вниз.

— Ты ведешь себя так, как будто эта так называемая клятва была принята тобой добровольно, по собственному решению, — отвечаю резко. — Если мне не изменяет память, это были массовые мероприятия. Всех приводили гуртом, как стадо баранов, и все должны были вскинуть свои ласты — по общей команде. Хотел бы я увидеть того, кто там отказался бы… Это же все была одна команда типа «Шагом — марш!» и никакого принесения Присяги!

— Я вижу это несколько иначе, — возражает Старик. — У меня это было по-другому.

— Как же?

— Нас было сорок пять кандидатов в офицеры — в 1931 году. Там у нас были занятия о ценности и значении Присяги — от чего в твоем случае, пожалуй, воздержались, к сожалению…

— Точно. Там все неслось галопом по Европам — сверх быстро. Наконец, я должен был еще окунуться в полное наслаждение от воинских впечатлений. Господа командиры боялись, что наши неприятности могли бы слишком быстро для нас закончиться. Но скажи-ка: Сколько из твоих сорока четырех сослуживцев все же не присягали?

— Присягали все. В конце концов, мы все делали это добровольно. Вместе с тем с принесением Присяги — на нас уже распространялось военно-уголовное законодательство. Поэтому это не было всего лишь пустой болтовней, как ты полагаешь. Все это имело свои последствия…

— Но это значит, что ты не был приведен к Присяге твоему Фюреру?

— Ты что?! В 1934 году я должен был дать новую клятву.

— Вот ты сейчас сказал «должен был дать»…

— Так точно. После смерти Гинденбурга… — Старик задумывается на миг и затем начинает, яростно чеканя каждое слово, по-новому:

— После смерти президента Германии, как ты, конечно, знаешь, никто не был выбран. И то, что тогда Гитлер принял функции президента Германии и стал Главнокомандующим, ты тоже знаешь… И тогда там и доходило до…

— … до массовых мероприятий по принятию Присяги, — подсказываю я, поскольку, как мне кажется, Старик забыл слово. Старик, однако, не обращает внимания на мой циничный тон — просто продолжает говорить дальше:

— Этой Присягой наши солдатские обязательства были привязаны лично к Адольфу Гитлеру. Кстати, Акт принесения Присяги вносился в личное дело каждого. У тебя в личном деле тоже должен находиться…

— Насколько я знаю, нет, но вполне возможно. А как ты думаешь, сколько человек не участвовало в этой процедуре?

— По моим сведениям не имеется ни одного случая отказа в Присяге Фюреру. Это могло бы иметь неприятные последствия.

— Кто бы сомневался.

— И потому ты действуешь таким образом, словно вокруг тебя нет принуждения — а, скажем так, просто по необходимости — и объясняешь эту необходимость своей обязанностью?

Вместо того чтобы возмутиться, как я ожидал, Старик молчит. Наконец, он поднимает взгляд и сосредоточенно рассматривает потолок. Так, с задранной головой, он снова начинает говорить:

— Все же, политика — это не наша тема — она никогда не была для нас темой номер один…

Тон звучит явно примирительно. Но напряжение не отпускает меня, потому что я в ожидании, что он еще хочет вывалить.

— Вот, например, тогда, когда Америка вступила в войну — я это отчетливо помню, это было событие большой политической важности — но что мы тогда говорили? — Старик тянет риторическую паузу таким образом, как будто он вынужден напрягать память. — Еще более хотят заважничать? Вот как мы тогда говорили!

Я могу только удивляться Старику. Эти его финты выдают его прямо прямо-таки отчаянное положение. Теперь я должен спросить, какая здесь взаимосвязь и как все вышесказанное должно взаимодействовать одно с другим и что «… вступила в войну» все же, пожалуй, сильный исторический подлог. Но вместо этого я лишь неподвижно сижу и жду продолжения лекции.

— Что же иное остается нам как солдатам что могло бы объединить нас в одно общее?

— Давай на этом закончим! — говорю смело.