Крепость

Странно, что на борту я еще не слышал никого, кто бы громко молился. Здесь каждый питается своим страхом внутри себя — усердно и как может.

Черт, сейчас бы не помешал стакан горячего крепкого черного чая!

В этот момент объявляют о готовности завтрака. С трудом поднимаюсь и иду в направлении круглой дверцы переборки, качаясь как на ходулях.

Инженер-механик и командир уже сидят на кожаном диване и молчат. Луч света от лампы над столом прыгает, так как лодка раскачивается глубинной зыбью, скользит по стенам вверх и вниз — иногда так высоко, что господин гросс-адмирал освещается на какой-то миг, пока снова не опускается в темноту.

Господин гросс-адмирал! Где на него падает много света, там тут же появляется и большая тень. Или наоборот! Если бы зависело от меня, то эта дурацкая фотография из фотоателье была бы давно вытащена из рамки и разорвана на мелкие клочки.

Оба серебрянопогонника еще не появились. Это мне нравится. Я все еще не знаю, должны ли эти два старпера спать в отсеках носовой части или нет, но мне это как-то по барабану.

Командир издает вдруг несколько различных звуков. И внезапно, как будто озаботившись разнообразием этих звуков, барабанит ногтями правой руки марш по линолеуму стола. Наверное, это должен быть Хохенфридбергский марш. Командир барабанит с неподвижным, почти судорожно сжатым выражением лица.

Также внезапно, как и начал, он прекращает свою дурацкую дробь и опускает голову, словно погрузившись в глубокие раздумья. Когда же, спустя несколько минут он снова поднимает ее на одно мгновение и его лицо будто освещается изнутри, я ожидаю какое-то сообщение. Но командир лишь требует бачкового.

Почти одновременно с бачковым появляется один из двоих серебрянопогонников, тот, что постарше. Приходится уступить ему место, а командир и инжмех должны придвинуться друг к другу. Серебряник выглядит скверно.

В то время как я вталкиваю в себя порцию яичницы-болтуньи, представляю себе, что произошло бы, если бы состояние нашего толстого серебрянопогонника ухудшилось еще больше.

А если он испустит дух? Труп на борту, этого как раз нам еще не хватало — но какой это был бы материал для фильма: Командир, которому приходится заменить врача и который вынужден бороться за жизнь отдельного человека — а кроме этого еще и серебрянопогонника — борется со смертью, в то время как вокруг него кишит ад. Вокруг масса разбросанных шприцов с лекарствами, о назначении которых он не имеет никакого представления…

Хочу притормозить мою раскручивающуюся в голове фантазию, но нет, мой фильм продолжается: Конечно, он вкалывает что-то неправильно. Шишка с верфи трясется от судорожных, конвульсивных движений. Крупномасштабное изображение агонии — и затем, когда шишка с верфи отправляется на тот свет, изображение беспомощности на лице командира от того, что же делать с трупом. Всплывать? Все отговаривают командира. Однако он настаивает на присущей морю церемонии. Но едва лишь подлодка появляется наверху, враг определяет ее местонахождение и лодку окружают самолеты и эсминцы — а затем забрасывают ее глубинными бомбами и, наконец, наступает общий конец. «И все из-за этого засранца, серебрянопогонника!» успевает сказать под занавес командир.

Откуда на меня налетает вся эта гадость?

На секунду мне кажется, что схожу с ума. В голове резко звенят жужжащие струны, а затем опять наваливается бездонный вакуум. Никаких рефлексов больше — совсем ничего больше.

Исчезаю из офицерской кают-компании и плетусь центральным коридором: Хочу обратно, на свою койку.

Когда вытягиваюсь во весь рост, то дышу так спокойно и размеренно, как только могу, но я все же все еще не могу ощутить себя: Я живу как бы вне моего тела — этакая плазматическая клетка. Чувствую только свой череп. И в этом черепе гремит и урчит — глухой шум, словно отклик взрывов далеких глубинных бомб.

Сейчас должно начаться движение под шноркелем, говорю себе. Затем на лодку поступит воздух. Мне чертовски необходим свежий воздух.

СКВОЗЬ СТРОЙ

Когда я опять прихожу в себя, то замечаю, что совершенно проспал начало хода под шноркелем. Я словно провалился в глубокий сон во время этого маневра. И это было для меня как глоток прекрасного бургундского!

В ЦП узнаю, что La Pallice достигнем завтра утром, если все пройдет гладко. Я вновь чувствую себя собранным и мой мозг, слава Богу, опять так четко работает, что я сразу же произношу:

— Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

La Pallice — и что затем дальше?

Напряженно думаю о Симоне: Находится ли она в самом деле все еще в тюрьме Fresnes?

На лодке царит странное настроение. Кажется, что все воспряли духом от той неясной участи, которую предопределила нам судьба. Однако чувство страха того, что в последний момент все может рухнуть, все еще висит в лодке. И хотя я больше не слышу никаких непристойностей, время от времени, однако, возникают испуганные диалоги: