Крепость

— Конечно, это же нормально. Им нужно выговориться. Одна, например, поведала, что несколько раз подряд ей снилось, что она занимается любовью с мужем и соседом практически одновременно. Это моя пациентка в Фирсановке. Ей снилось, что она лезет к соседу через забор, там они, так сказать, «дружат», а потом сразу же к мужу — заглаживать вину. И ее больше всего возбуждало, что муж ни о чем не догадывается, а она его еще сильней любит после любви соседа. Одного мужика, даже во сне, ей было мало. И это нормальный сон. Просто это женщина с активной, но вполне здоровой сексуальностью. Во сне она делала то, что могла бы делать наяву. Да так оно и бывает. Как-то вполне интеллигентная женщина жаловалась мне на судьбу, что у нее замечательный муж, начитанный, заботливый, семьянин, очень культурный, все время с книгами, а с ней — не чаще одного раза в неделю. Ей этого было мало, и она завела себе дебила. Тот, как на нее влезет, то весь вечер не слезает. До трех раз ее пользует. Вот это для нее хорошо было. Она говорит: иду от него — коленки дрожат, внутри все так и гудит. Вот бы, думаю мужа и этого дебила в одном человеке совместить. Но даже грехом это не считала.

Вдруг говоривший прервал сам себя:

— Ой, постойте. Я ведь, кажется, портфель забыл.

Шаги изменили направление, двинулись вверх, а Илья остановился на лестничной площадке, перед последним лестничным пролетом, выходящим в подъезд. «Как все просто, — подумал он. — Никакого тебе дьяволова искушения или нравственных терзаний! Сексуальная активность, и все тут! Я, конечно, тоже так себя веду. Бедная Элка! Никакого от меня проку. А Лина возбуждает так, что и говорить с ней неохота, хотя и говорю, никуда ходить с ней не хочу, потому что одно мне от нее надо — ее тело, постель. Любые разговоры воспринимаю как потерю времени, мешающие основному, ради чего к ней хожу! Но ведь с другими бабами не так было, хотя тоже чужие, трахал их скорее из чувства мужского долга. Но до Лины я мало терзался своими изменами. Почему? Потому что любил Элку. И что же? Теперь страдаю, оттого что не люблю?.. Ладно, забудь, перестань, идешь к Кузьмину и иди, а то свихнешься». Он принялся спускаться в подъезд, чистый, мытый, по сравнению с подъездом дома, где жил он. «Старухи следят, хранительницы традиций. А помрут — все начнет разваливаться. Хотя вон в стене подъезда какие-то крюки вбиты, а вокруг штукатурка осыпалась, кирпич виден. Щербины в каменном полу… Признак грозный».

Этот чужой подъезд, этот дом казались ему отчасти уже и своими, родными. А к собственному дому он подходил теперь, как к чужому. Но ни тот, ни другой не был бо конца его домом. А он, в своей темной спортивной куртке, купленной ему Элкой, руки в карманах, чувствовал себя бродягой без места, искателем приключений. «Почему мы, русские, так боимся бездомности? Или смены дома? Обязательно, чтоб поместье с традицией, своя Ясная Поляна… Не от общего ли хаоса культуры, которому стараемся противопоставить свою личную укорененность. Именно к такому личному противостоянию звал Чаадаев, противопоставить разгулу нашей общей стихии европейски организованный личный быт. А я даже в своем доме этого не добился. Не подъезд, а хуже хлева, да и собственную квартиру помешал в свое время Элке благоустроить, считал личный быт — мещанством. Теперь опомнился, но поздно. Стал о «профессорской культуре» писать, Кавелина цитировать, что если поместить европейца на несколько лет в плохую хижину, он тут же начнет ее благоустраивать, а русский махнет рукой — ведь всего на несколько лет! Но ведь и вся жизнь — всего несколько десятков лет… И никого мне, кроме Лины, не надо».

Тимашев походил сейчас на гончую в момент охоты, когда она ведет дичь, еще не догнала, но чувствует впереди свое удовольствие. При этом собака делает круги, забегает в стороны, ловит ветер, скачет, позволяет себе на ходу проехаться пузом по траве, перекувырнуться через голову… Так и Тимашев: разговоры разговаривал с Линой и Петей, теперь вот двигался к Кузьмину, но все это были этапы на пути к телу Лины. Хотя Кузьмин был, пожалуй, единственным человеком, с которым он и рад был общаться, и мог говорить о перипетиях своего романа с Линой. Кузьмин знал Элку только по рассказам Ильи, и семьями они не дружили, поэтому Илья не стеснялся, признаваясь в своей любви, своей страсти к Лине. К тому же Кузьмин был какой-то другой, непохожий на иных его приятелей. И это было любопытно Тимашеву, влекло его к Кузьмину. Ибо в Борисе было то, чего такие хватало Илье, — независимость.