Крепость

— А ты чо, Петрилло, здесь всегда ходишь? — и только сейчас его гнусноватая ухмылка вдруг сказала Пете, что в этом извращении имени есть что-то непристойное, унизительное. К счастью, подумал он, в школе этого никто не заметил, иначе житья бы не было. Петю звали просто Петей. Он снова подумал, что от Желватова, несмотря на дружеское похлопывание по спине и дружелюбные слова, в любой момент можно ожидать любой подлянки, и не зря он его остерегается, не доверяет ему.

На крыльцо вышел невысокий старик в нижней голубой бумазейной рубашке и залатанных брюках, причем из помочей была застегнута только одна, вторая болталась, и поэтому с одного бока брюки немного съезжали. Крючковатый нос спускался к самому подбородку, седые волосы были такие же кучерявые, как у Герца, и так же шли ровной чертой над выпуклым лбом; седые брови были такие большие и густые, что походили на два островка высокой, теснорастущей травы, они нависали прямо на глаза, что придавало старику вдохновенный или, скорее, сумасшедший вид.

— А это что за хайло выползло? — Юрка подтолкнул Петю плечом. — Пошли, проходи давай по скорому, пока он не разорался. Подумаешь — гняздо поимели, деток вывели! А сами Христа нашего распяли. Шугануть бы их на куй отсюда. Да чтоб залетали, пархатые!

Петя сжался от этих слов, но они были так привычны и сказаны, как обычно такие слова говорились, «в воздух», что он не возразил, только еще раз оглянулся на старика и подумал, что, вероятно, к Герцу приехал из Черновиц его отец. Старик, кренясь под ветром, подошел к веревке, повесил на нее синие мокрые кальсоны. Потом вернулся и сел на крыльцо, не говоря ребятам ни слова.

Желватов шагнул в калитку, он шел враскачку, не спеша, расслабленной, «спортивной» походкой. Могучие плечи его слегка сутулились от привычки к боксерской стойке. Петя тоскливо шкандыбал сзади. Гуськом, по вытоптанной, с маленькими лужицами от вчерашнего ложля, тропинке они приблизились к трамвайной остановке. «Неужели Желватову в ту же сторону?» — с замиранием сердца подумал Петя.

— Ну ладно, Петрилло, будь! — ухмыляясь, будто прочитал Петины мысли, Юрка протянул ему руку. — Держи краба. Пойду портвешком освежусь. Ты, небось, откажешься?..

Петя замотал головой, что он не может, не хочет, не пойдет, и, пожав Пете руку, Юрка свернул направо, в сторону Коптевского рынка, к двухэтажным, продолговатым, вытянутым домикам барачного типа, окружавшим пивной павильон, где в розлив продавалось и вино. Казалось даже, что вначале именно этот павильон был выстроен, а дома уж потом к нему подстраивались, тянулись, как к некоему духовному центру, средоточию человеческой энергии этого мирка. Вот и Юрка как боксер и спортсмен вроде бы не должен был пить, но уже удержаться не мог, полагаясь на свое здоровье, на то, что он не чета остальным и с ним ничего не случится ни на ринге, ни в жизни, и на все уговоры и предостережения дружков смеялся и отвечал, сплевывая: «Это тебе нельзя, а мне можно. Молодо-зелено — гулять велено. Старость придет — веселье на ум не пойдет. А книги пусть Востриков читает, у него это сподручней выходит». Желватов был в состоянии «засадить стакана два бормотухи», самого дешевого красного вермута, который он называл также «краской», зажевать табаком, «чтоб не пахло», и отправиться на тренировку. Пете же было дико, что люди тратят силы и деньги, чтобы достать напиток, который дурманит им голову и делает их неспособными понимать что-либо. Боялся Петя общений с Желватовым, и, хотя можно было даже считать, что Юрка посочувствовал ему после нападок Герца, но так, что лучше бы он этого не делал, и Петя почувствовал себя спокойнее, когда остался на остановке один, без своего одноклассника.

Глава II Старухи

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?

А.С. Пушкин

В дороге никаких особых происшествий не случилось с Петей. Трамвай был набит, все теснились, толкались, пихались, так что приходилось все время прилагать усилия, чтобы удержаться на ногах, но, наконец, уцепившись за поручень, Петя занял удобную позицию, позволявшую абстрагироваться от толкотни: на втором сиденье около окна. Правда, поразмышлять, как ему хотелось бы, он не смог, и единственное чувство, которое все же снизошло на него, было чувство полной прострации, когда глаз фиксирует происходящее, но душа в этом не участвует.