Крепость

— Устал от такой своей жизни, от ее раздрызга и нелепицы, — сказал он вертя в пальцах рюмку. — Вы знаете, как я определил бы русскую жизнь, ее доминанту? Неопрятность. В личной жизни, в быту, в сексуальных отношениях; эти бесконечные ссоры, крики, драки, поножовщина по пьяному делу, причем между близкими родственниками, все это ужасно, но это результат общей неопрятности, расхристанности, разгильдяйства. Сравните наши дороги и наши дома с дорогами и домами в той же Прибалтике. И границы никакой нет, условная, а переехал некую черту, и уже все другое: ухоженное, чистое, заасфальтированное. А грязь наших домов, начиная от улицы перед домом и подъездом и кончая грязью в квартире. Ваш дом еще из последних, что поддерживает чистоту, остатки профессорской культуры. Если не считать, конечно, домов партаппарата. Но там, небось, спецслужбы убирают.

— А у вас много грязнее, чем у нас? Я ведь у вас так и не был.

— И хорошо, что не были. У нас обычный дом, жековский, не ведомственный и не кооперативный, тем более не партийный. Я вам не рассказывал, как возникла у меня эта квартира? Дед, когда в пятьдесят шестом вернулся из ссылки, сразу получил двухкомнатную квартиру, все же крупный ученый, профессор. К себе он прописал меня с матерью. Квартира после барака казалась мне огромной. Она и была такой сорок три метра. Потом дед умер, потом я собрался жениться, и мы с матерью разменялись: она получила двухкомнатную малогабаритку в двадцать семь метров, а я комнату в четырнадцать метров в коммуналке, где были еще две семьи. Женился, родился сын, а затем везуха: почти одновременно две соседские семьи получили отдельные квартиры и съехали, и нам досталась большая квартира в три комнаты. Один случай на тысячу. Сделали ремонт, привели все в порядок, и поначалу выгодно отличались от соседей. Но представьте себе улицу перед домом: грязь, мусор, на огромный восьмиэтажный дом только два мусорных бака, вечно переполненных, которые к тому же редко вывозятся, кучи мусора вырастают рядом с баками в их вышину, и потом во дворе этот вечный сладковатый запах помойки, запах чего-то тошнотворно гниющего. Иногда мальчишки поджигают мусор в баках, тогда примешивается еще запах дыма и гари. А подъезд!.. Про него и рассказывать неохота. Бумаги, окурки, скомканные сигаретные пачки, на пол плюют, и сморкаются, а за лифтом так попросту мочатся и испражняются. Мы пытались с этим бороться, но не очень-то успешно. Лифт тоже заплеван. Уборщицы нет. Вернее, периодически возникает, но через месяц-два уходит. Последние два года техник-смотритель получает и зарплату уборщицы, по совместительству, разумеется, но ничего не делает. Писали жильцы жалобы, а ей хоть бы хны. Тронуть ее боятся. Другую же не найти! Так и живем в помойке. Одно время Элка пыталась сама убирать, потом богема закрутила, за собственной квартирой почти не смотрит. Пыль клубками катается. А с тех пор, как сын в хиппизм ударился, так бедлам такой, что страшно. Неубранные постели с утра до вечера, горы грязного белья, грязные тарелки на кухне по нескольку дней. Я так больше не могу, — Илья чувствовал, что, несмотря на спокойствие тона, руки его дергаются.

— Разводитесь тогда. Лина ведь вроде вас любит.

— Тоже не могу. Не могу оставить Элку, сына.

— Но ведь и Лина тоже дорога?

— Дорога. Но прежде всего как женщина. Понимаете? А как человек порой раздражает до судорог. Упрямство, доходящее до глупости. Мы как-то неделю проводили вместе. У меня с собой был прекрасный ликер «Вана Таллин» и армянский коньяк. Она раз налила себе в рюмку и того и другого, смесь ей понравилась. И вот, не слушая моих возражений, она сливает вместе две бутылки, разумеется, «чтоб нам было вкуснее». Пить эту гадость я уже не мог. Пустяк? Конечно, пустяк. Но на всю неделю она мне настроение испортила. А позерство! Своего дела нет, а отсюда и вранье, желание казаться чем-то большим, а не просто красивой бабой, чтоб я не ударил в грязь лицом, когда мы куда-то вместе выходим, что, как вы понимаете, бывает крайне редко. Сядет, нога на ногу, сигарету в зубы и представляется: «Я, как архитектор, могу это оценить так-то». И все в этом духе. Меня корежит, хотя уже не кажется, как казалось вначале, что все замечают, что ее ужимки — обезьянье представление. Мне шепчут: «Ваша подруга архитектор? Как интересно: архитектор и культуролог — хорошая пара». Но я-то знаю, что она все врет, что она давно никакой не архитектор, что все забыла. В общем бред какой-то. Вроде бы жизнью она битая, а все равно представляется. А в остальном чудесная, заботливая, любящая. Когда не психует, конечно…

Борис с любопытством и изучающе, как казалось Илье, смотрел на него, смотрел как писатель. Но ему было плевать, потому что возможность высказаться, полуисповедуясь, дорого стоила.

— Зря раздражаетесь, — сказал Борис. — Вы ведь тоже не святой.

— Не святой… Да уж, не то слово…