Крепость

— Я повторяю, — ухватился Борис за предоставленную ему возможность договорить, хотя Илья уже слушал в пол уха, нервничая, что так застрял, — что ад именно здесь и есть. Весь мир тюрьма, а Дания худшая из его темниц, но и эту темницу можно осветить светом искусства. Мне иногда кажется, что те трагедии, которых касается искусство, преодолеваются, раны заживают, затягиваются, сожженное начинает зеленеть. Не в тех, конечно, судьбах, которые послужили материалом для художественного произведения, но мистическим образом оно действует на аналогичные ситуации, поэтому подлинные создания искусства неповторимы, ибо уже никогда не повторится та болезнь, которая уврачевана. Искусство — посланец Высшей Силы, посланец Бога. Если бы я мог рассказать о страстях, которых нагляделся в своем ближайшем окружении, в своем дворе! Говорите, тут нет материала для дантовских страстей?! А предательства, измены, тайные убийства, убийства растянувшиеся на всю жизнь!.. Вот надо мной живет тетка Алешки Всесвятского, приятеля моей юности, она старая дева, я еще помню, как Алешка с Наташей собачился, когда начал водить домой девок, как однажды даже приложил ее о стенной угол, а потом со смехом говорил, что теперь она наверняка останется идиоткой. Сам Алешка женился, уехал, но из квартиры не выписывается. Тетка живет в квартире одна. Сестры давно повыходили замуж, уже по второму разу, живут с новыми мужьями, отец-академик умер, затем мать умерла, она ходила за ними, бросила работу, устроилась уборщицей в наш дом, чтобы быть рядом со стариками, а Алешкина мать, ее сестра, объясняет это тем, что Наташа боится и боялась потерять квартиру, поэтому в том же доме устроилась работать уборщицей. Вообще в этом семействе нравы, как у купцов Островского, так по ним проехалась опрощенная советская жизнь сороковых и пятидесятых, и неинтеллигентность Алешки, несмотря на его аристократическое сложение, оттуда, из этой опрощенности — с пьянками, огуречным рассолом, грибами, песнями, — а дед — ученый, академик ВАСХНИЛ. Наташе уже за пятьдесят, ходит робко, говорит таинственно, видны из выреза платья ключицы в коричневых пигментационных пятнах. Как-то она пришла ко мне попросить разрешения влезть по пожарной лестнице с моего балкона на свой, всего один пролет, не то, что снизу, — она забыла ключ от своей квартиры; от моей помощи она отказалась, подвернула платье так, что стали видны морщинистые ляжки и синие теплые нижние штаны, и, нисколько не стесняясь, полезла по лестнице. А дома у нее все чисто, полированная мебель, пыли нет, все влажной тряпкой протирает, по утрам зарядку с гантелями делает, мебель с места на место переставляет, так что у меня потолок сотрясается, и раз в неделю по выходным дням играет на пианино одним пальцем одну и ту же мелодию — «На Дерибасовской открылася пивная», которой она научилась от своего племянника, от Алешки. А Алешка ждет ее смерти, не выписывается. Можно и другой сюжет: прямо подо мной живет профессор, он в свое время донес на моего деда, но с середины пятидесятых уже боялся моих родителей и мерз, как мерзли предатели во льду озера Копит дантевского ада. Еще один: моя одноклассница, умер муж от рака мозга, перенеся две операции, раньше с ним дралась, а, когда он умирал, Валька родила дочку и назвала в честь мужа Женей, Евгенией. Вы ее, может, видели, я ее часто во дворе вижу беседующей с Линой. Замуж, похоже, она больше не выйдет: знаете, это бывает на женщине написано. Когда я захожу к ней, она говорит: «Посиди подольше, чтобы в квартире мужиком пахло». А судьба Розы Моисеевны, насколько она мне известна и насколько я могу ее понять, разве это не материал для шекспировской трагедии? Человек непомерной гордыни, активного действия, привыкшая решать свои личные проблемы в глобальном масштабе, она погружена в бытовые и семейные проблемы, в болезнь, которую она не может преодолеть какой-нибудь там революцией, в одиночество квартиры, в воспоминания о прошлом.

Имя Розы Моисеевны заставило Илью приподняться с дивана: быть может, она спала, Лина оставалась практически одна, а он, кретин, пропустил два замечательных часа. Да и разговор исчерпал себя. Видно, это понял и Борис, тоже оторвавший тело от кресла.

— Пора уже? Убегаете? Еще чаю не хотите?

— Пойду, пожалуй. Вы, Борис, извините.

— Да ну о чем вы! Я шучу. Идите, конечно. Зов женщины слышнее и сильнее всего на свете.

— Любимой женщины!

— Так женитесь на ней!

Илья пожал плечами и шагнул было прочь от дивана, но, ухватив ожидательный и растерянный взгляд Бориса, вспомнил, вернулся к столику и взял конверт с рассказом, подумав, кстати, что им он оправдается перед Линой за опоздание. Борису же сказал:

— Прочту и непременно передам.

— Если он вам понравится… Лучше мне расскажите, как он вам.

— В журнал передам в любом случае. А вам позвоню.