Крепость

— Привет, — отлипнув от Светы, Илья пожал руку Цицеронову. — Главный не приехал? — поинтересовался Алик, умевший и любивший говорить с Вадимовым наедине. За это остальные недолюбливали его, считая карьеристом, а он, в свою очередь, возмущался их пьянством. Илья не находил в себе осуждения Цицеронову, потому что в отличие от прочих тот умел работать, сам, почти с нуля, строил свое преуспеяние. Споря с приятелями, Илья говорил, что вот, мол, мы рассуждаем о том, как на Западе умеют работать, восхищаемся деловыми качествами европейцев и североамериканцев, а как у нас возникает подобный персонаж, почему-то отторгаем его. Он для нас инородное тело. А ведь Цицеронов не доносчик, подлостей не совершает и не пишет, печатает приличных авторов, а то, что он свои дела устраивает, так не за счет же других. Почему же в нашей структуре такой тип поведения кажется подловатым?..

— Скоро приедет, — сообщила Света. — Злой, как мегера. Собачка у него вчера сдохла.

— А злится-то чего?

— Еще бы не злиться, — пояснил Алик, понимавший в такого рода делах. — Он же в цековских домах живет. Там они все совместно своих псов выгуливают. Через собачку и заводятся важные знакомства и связи. У собачек связи сексуальные, у него партийно-карьерные.

За глаза Алик всегда говорил гадости о начальстве. Впрочем, сам при этом был парторгом редакции, пробивал себе путевки в закрытые дома отдыха, использовал все возможности предоставляемых ему по его должности благ, потому что, говорил он, «приличный, то есть нормальный по европейским стандартам, уровень жизни есть только у партаппарата. Но это грязная карьера, от них можно прихватить, попользоваться, но постоянно там существовать тяжко». Недавно он получил звание профессора, а теперь искал работу повыгоднее и посолиднее. «Должен быть надежный тыл, — говорил он. — Я хочу в нашем любезном отечестве чувствовать себя защищенным со всех сторон. Чтоб меня никто не мог тронуть. И тебе давно пора докторскую защищать. Что ты пример с этих пьяниц берешь? У них у всех есть Лапа, они потому так в себе и уверены. И ни хрена не делают» — «Ну, ты уж хватил, что у всех!» — отвечал Илья. Хотя, как он потом сообразил, каждый был если и не Сыном, то непременно «чьим-то человеком».

— Теперь он будет стараться собачку заместить. Вот увидишь, статьи три сразу опернабором пустит, — продолжал Цицеронов. — Тех людишек, от которых он зависит. Мало нам было Фетра Николаича, который каждой бочке затычка. Вадимов у него почти что на коленях статьи вымаливает — и сразу в набор. Что ж, — многоопытно вздохнул Алик, — он на нем держится. Полетит Фетр, полетит и наш драгоценный Главный.

— Ладно, — сказал Илья, — черт с ним! Скажи лучше, что такое секс по-советски?

— Ну? — заинтересованно спросила Света.

— У тебя, Тимашев, один секс науме, — сказал Алик.

— Дурачок, это ж на тему вадимовских «нужников». Секс по-советски — это введение старого скрюченного члена в Политбюро, а применяясь к нашей теме — в редколлегию журнала.

Алик непроизвольно рассмеялся, но тут же пошел к выходу:

— С тобой, Тимашев, залетишь за такие шуточки.

Еще раз поцеловав Свету, Илья пошел в комнату, думая, капнет ли кому-нибудь о его шуточке Алик или нет. Но все же ему показалось, что вряд ли. Технически этот донос был непредставим. Придти в КГБ и сказать: «Мой коллега рассказал такой-то анекдот. Возьмите его на заметку». Так что ли? Для этого надо личную неприязнь испытывать. А у Цицеронова ее ко мне нет, думал Тимашев. «Странный тип Цицеронов, — думал он, поставив сумку рядом со своим стулом. — Не плохой и не хороший. Словно новая порода человека. А идеи его о защищенности со всех сторон, прямо как у владленовского Пети». Вспомнив Петю, он вообразил вчерашний вечер, отчаяние Лины, ее бессмысленное упорство, почти истерику, почти безумие, жалкий, несчастный блеск глаз, и снова его охватила тоска от запутанности жизни, но он постарался не дать ей воли.

В комнату вошел Коля Круглов. Они поздоровались.

— Слыхал? — спросил Илья. — У Вадимова собачка померла.

— Слыхал, — отозвался Коля. — Несчастье для всех. Теперь и нам жизни не будет. — Коля был человеком, как казалось Илье, весьма нетривиальным, но ничего не пытавшимся сделать как бы от себя. Давали задание — писал редакционную или передовую, рецензию или обзор, но к научным или карьерным целям он не стремился. Как-то в совместной командировке он признался Паладину (а тот рассказал остальным), что в юности еще понял: философским гением ему не стать, карьера не привлекала, работа в редакции была хорошей заводью, а потому он никуда не совался, а просто жил. Катался на горных лыжах, ходил в походы, весь Союз объездил, а для увеселения своего и ближайшего окружения сочинял словесные шутки. — Жуткий ветрило на улице, — говорил Коля. — Еле дошел. Вот кого никогда не сдует, так это Вадимова. В каком-нибудь кресле, а будет сидеть. Слышь, про Вадимова придумал: верный приспособленинец высоко ценил кремлевские прейскуранты.

Илья рассмеялся: