Крепость Ангела

— Не знаю, не следила, но ведь не исключено?.. Или в свою налил и на столе переставил. Разве обратишь внимание на такие мелочи.

— Да, конечно, все были слишком взволнованы после склепа. Остается главная загадка: пузырек с ядом был при мне.

Я всмотрелся в черные (сейчас алые в отблесках костра) глаза и безошибочно почувствовал: она мне верит, чем-то — абсолютно непонятно чем! — я заслужил ее доверие.

— Не берите в голову, — отмахнулась художница. — Понятно, что не вы отравили свою жену. Ведь по-настоящему вас только это волнует? Не вы!

— Кто? — едва выговорил я; она засмеялась.

— Наверное, у каждого большого поэта должен быть маленький Сальери?

— Слишком много чести. И с чего ты взяла, что я большой поэт?

— Для этого достаточно прочитать ваши стихи.

— Откуда?..

— У Марьи Павловны взяла — все пять книг. Она чрезвычайно гордилась родом Опочининых и следила за успехами братьев. Вам отдать?

— Что?

— Стихи. Они у меня.

— Ой, не надо! Все это в прошлом и вызывает слишком неприятные ассоциации… — Я говорил искренне и смотрел на черную опушку, где, говоря высоким слогом, меня осеняет гений (изредка, легчайшим дуновением) и где в зарослях прячется зверь.

— Сегодня он проходил? — Я указал рукой на недвижные деревья; она поняла.

— Кажется, нет. Я не заметила.

— Что значит «человек с покрытой головой»? В кепке, что ли?

— Да ну! И лицо прикрыто… чем-то белым. Как бы белой материей.

— Белой? — Я был поражен.

— Белой. Потому я и заметила в темноте.

— Господи Боже мой! Перевитый белыми пеленами… нечаянно возникает образ покойника в саване. Тебе не померещилось?

— Наверное… Но что-то белое мелькнуло в кустах.

Мы помолчали, закурили.

— Ты по-прежнему не хочешь уехать?

— Ну уж нет! Теперь — нет. Пропустить самое интересное?..

Я взял ее руку в коричневой запачканной перчатке, прикоснулся губами к нежной коже выше кисти.

— Твоя чистота, Лара, надрывает мне сердце.

— Не идеализируйте. Я сама-то себя до конца не знаю.

— Никто не знает. Как сказал один француз: «Познать самого себя — значит умереть».

17 сентября, среда

Снизу из полуподвала взывали развеселые спевшиеся голоса: «Мы пить будем и гулять будем, а смерть придет — мы помирать будем!..» Логовище Петровича (сам он давно на пенсии, координаты дали в домоуправлении). На мой настойчивый стук — грохот — явился хозяин в стареньком, но чистом трико. «Заходи! Только начали!» Кое-как (хор не умолкал) объяснил я: по делу, мол, тороплюсь, присоединяюсь денежно, но не физически. Двадцать тыщ он взял как должное, бережно припрятал в кармашек штанов. Мы с ним сели на гранитный парапет и закурили.

— Тридцать лет назад в вашем доме проживали художница Опочинина и ее муж Митенька. Помните?

— А как же! Я им склеп задействовал, куда мы покойника и положили. Павловна говорила: «И меня туда же».

— Там и лежит. Она скончалась в позапрошлую субботу.

— Отмучилась, значит. — Он пошуршал купюрами в кармашке. — За это надо…

— Погодите. Поговорить надо.

— А чего? Опять ремонт требуется?

— Нет, на совесть сработано, века простоит.

Петрович покивал с удовлетворением, снизу нарастал «Хасбулат удалой…».

— С дверью мука была, на заводе по знакомству варили. А подогнать?.. Работал я как бешеный, покойник рядом в часовне гниет-дожидается. Богатый заказ, мне лично — пятьсот! Соображаешь, какие деньги в шестьдесят седьмом? Вдова ничего не жалела, Митенька — тот жался, торговался…

— Покойник? — глупо воскликнул я.

— Не, зачем! Мы про склеп переговоры-то вели давно, с самим хозяином. Он — двести, я — пятьсот, он — триста, я — пятьсот, он — четыреста… и помер. Если честно, я со вдовы мог и больше иметь, но — совесть. Горе. — Петрович подумал и уточнил: — Горе горькое.

— Что тогда про его смерть говорили?

— А ты кто такой будешь, парень?

— Внук Марьи Павловны.

— У них, кажись, детей не было.

— Я внук ее брата.

— А чего допытываешься?

— Есть загадка в их смерти.

— Не все ли равно через тридцать лет!

— Через тридцать лет всплыл тот яд, которым Митенька отравился.

— И Павловну отравили? — ахнул Петрович.

— Нет, другого родственника. Всеволода Юрьевича Опочинина. Не знаете такого? В вашем доме жил.

— В нашем?

— В прошлом году купил квартиру.

— Не, я новых никого не знаю. — Он помолчал. — Чудная у вас семейка.

— Да уж.

— Она все гордилась: родовой склеп. А я скажу: лучше спокойно в могилку лечь, чем с беспокойством в мавзолей. Чего говорили? Погубила жена мужа с полюбовницей.

— У нее стопроцентное алиби.

— Э, делов-то! — Петрович сплюнул. — Народ все равно не верил.

— Митенька оставил предсмертную записку.

— Точно он написал?

— Точно. Органы, конечно, проверяли.

— Про что?

— «Мария! — Я помнил наизусть. — Он является почти каждый вечер и требует от меня окончательного ответа. Не злись и не сокрушайся, дорогая, — разве я смогу устоять перед ликом смерти? Итак, до скорой встречи в родовом склепе. Твой Митенька. 16 мая 1967 года».

Петрович покрутил могучей головой.

— Сильно сказано! «Перед ликом смерти». Так ведь устоял.

— Так ведь нет. Доктор объясняет это послание как результат раздвоения личности: к нему является его двойник, «черный человек», так сказать.