Крепость (ЛП)

Уголком глаза вижу, как Старик прочищает свою трубку. Затем он поднимает взгляд.

— Однако, фашисты создали еще одну карту, и на ней снова имеется Большое красно- коричневое пятно — а именно вся Африка и Эфиопия —, прилегающие же к ним области были уже обрамлены, но еще окрашены нейтрально…. Макаронники, по-видимому, страдают от той же болезни, что и мы.

— Путешествия образуют, — говорит Старик и делает торжествующую мину, как бы говоря: Что, съел?

Чувствую себя уязвленным, но быстро парирую:

— Это действительно было с нами всегда — мы часто чувствуем и ведем себя как римляне во времена Цезаря: менее чем за год мы завоевали Польшу, Норвегию, Голландию, Бельгию. Не говоря уже о Чехии и Австрии. А потом молниеносная война против Франции — едва началась, и тут же закончилась… Но, к сожалению, наш аппетит только разгорелся — как при расширении желудка.

Мой взгляд блуждает по карте. — Южная Италия уже не наша, — говорю тихо, — на Балканах неопределенная ситуация с Тито… Норвегия еще пока с нами, но как там насчет поставок? А на восточном фронте — какой тут прогноз? Как мы можем удержать все эти большие площади? Мы видим это здесь, во Франции: Можно ли принудить, например, французов к любви к нам? А поляков? А чехов и других?…

— Так ты не хочешь быть губернатором в Исфахане, судя по тому, что ты сказал? — смеется Старик.

— Уж лучше отшельником на Эльбрусе, по крайней мере, звучит лучше.

Старик молчит некоторое время, затем отрывисто говорит: — Людей из двадцать третьей флотилии в Данциге, очень приятно убьют их же брюки.

— Почему?

— Русские их натягивают на них, постепенно двигаясь вверх и сжимая кольцо.

— Ничего удивительного…

— Ну да, — в любом случае, они никогда не думали, что будут изгнаны русскими.

— Усадка, — бормочу про себя.

— Что ты там бормочешь? — звенит голос Старика.

— Усадка — это как усушка, утруска, осадка или что-то подобное. (>Not shrinkable< — «Не оседает»), стояло клеймо на моих плавках когда-то. Их производили в Хемнице и наверняка предназначали на экспорт.

Вестовой офицер появляется с папками под мышкой и кладет этот хлам на столе перед Стариком. Затем сообщает: — Завтра четырнадцатое июля, господин капитан!

— И что с того? — резко лает Старик.

— Национальный праздник французов, господин капитан!

— Ах, да! — тупо отвечает Старик.

Quatorze Juillet! Парижане празднуют его под присмотром оккупантов с флагами и гирляндами, и танцуют на улицах.

Даже солдаты вальсируют на улицах, не зная, что этот праздник имеет глубокий смысл: Quatorze Juillet — тайный день французского освобождения.

— Я думал только…, — неуверенно мямлит вестовой офицер снова.

— Что еще? — шипит Старик.

— Это маки;… Я просто хочу сказать, что запланированы акции…

— Говорите, но только спокойно.

— Я говорю, что маки; могут запланировать какие-либо акции.

— Да черт с ними! — скрипит Старик.

Как только вестовой офицер уходит, Старик вызывает адъютанта: — Повышенное внимание. Проинформировать все посты. Направить дополнительные патрули!

Затем поворачивается ко мне: — Могут найтись горячие головы, которые захмелеют от этой даты.

— Не это ли и хотел сказать вестовой?

— Он лучше бы о своих делах заботился! Будешь спорить, нет? — И после короткой паузы: Однако мы должны проследить за порядком, а потому после еды поедем на Северное Побережье.