Крепость (ЛП)

За обедом замечаю отсутствие Любаха. «Я отправил его в очередной поход — на Родину», отвечает Старик на мой вопрос. «Полагаю, ему запрещено уезжать в отпуск?» — «Так точно. Но несмотря на это, мне удалось выхлопотать ему краткосрочный отпуск. У него, видишь ли, появилась серьезная проблема. Его жена была на сносях, и во время родов она почти умерла. Мы получили телеграмму об этом».

Эти слова буквально пронзают мое сердце.

— Только бы обошлось, — помолчав, добавляет Старик, и я не знаю, то ли он подразумевает жену Любаха, то ли опасность воздушного налета.

Некоторое время молчим.

— Ладно. Пойдем-ка лучше ко мне, да пропустим по бокалу пива, — вдруг поднимается Старик, когда от шума поднятого в клубе вахтофицерами ему становится невмоготу, и скоро мы уже сидим в его комнате, за полузакрытыми ставнями.

Комната Старика соответствует моей один в один. Архитектору, который возводил это здание, образцом, наверное, служил мостик корабля: три стены являют собой стеклянные стены.

Ясно слышу хлопанье входной двери, которая ведет с лестницы в прихожую. Дверь стеклянная, с дребезжащими — по местной традиции без замазки — стеклами. Даже неуклюжая, четырехугольная мебель абсолютно такая же, как и у меня. На столе даже скатерть такая же, напоминающая скорее кусок ковра, чем материю. Все это я охватил буквально одним взглядом, а также и то, что на окнах висят расцвеченные шторы и эти огромные шторы почти закрывают одну из стеклянных стен. Внизу шторы собраны волнами, портьеры обшиты парчовыми окантовками, а на письменном столе стоят две узкие вазы для цветов и одна широкая ваза в стиле ампир. Свисающая с потолка лампа закрыта абажуром, такими же черными кисточками по кругу напоминающим широкополую шляпу капризной дамочки.

Все это вовсе не соответствует Старику, всегда жившему в спартанских условиях. По всему видно, что Симона успела приложить руку к обстановке этой комнаты. Скорее всего, именно Симона разместила на стене, над письменным столом и эти три бретонские фаянсовые фигурки. Одна — парусник, другая — рог изобилия с россыпью цветов.

— У меня все более скромно, — вырывается у меня. Старик и ухом не ведет, а потом притворно вздыхает: «Таковы уж у нас порядки!» — «Чрезмерные, я бы сказал». Старик согласно кивает, а я продолжаю: «Но, судя по всему, даже к такому порядку невольно привыкаешь: ведь уже пятый год войны!» — «Скоро пойдет шестой…. Да, чертовски долго. Трудно представить, что паренек, покинувший родной дом в 16 лет, не знает ничего кроме этой войны».

На переносице Старика сложились глубокие складки. Он встряхивает головой. Будто отмахиваясь с досадой. А может быть, его глубоко поразила собственные слова? Но в следующий момент лицо его вновь светлеет и он продолжает: «Вот был бы ужас, если бы вдруг настал мир — так сказать, в сжатой, понятной всем форме: со световыми рекламами, шоколадом, детским смехом и всем, что можно соотнести с этим словом. Едва ли кто вынес бы такое» — «Так произошло раз с моими золотыми рыбками. Они просто сдохли, когда я достал их из болотины обрезиненной бочки и опустил в чистую проточную воду».

Кажется, это развеселило Старика. Он участливо усмехнулся и пошел за пивом в прихожую.

Как же меня достала эта его манера уклоняться от разговора! Надо попытаться прижать Старика к стенке! Когда, если не сейчас? А потому, как только он возвращается, ставлю вопрос ребром: «Скажи, пожалуйста, а почему ты, после ареста Симоны, ничего не предпринял?»

То, что Старик некоторое время молчит, наводит меня на неприятные мысли.

— Ты, наверное, представляешь себе все чертовски просто, — произносит он наконец. При этом в его голосе слышно легкое раздражение — словно он едва сдерживает эмоции.

— Ведь мы же не можем просто так уйти на дно, и бросить Симону на произвол судьбы! — делаю очередную попытку. Старик передергивает плечами, словно выражает явное разочарование моей тупостью. Выглядит он при этом беспомощно, и я не решаюсь продолжить нападение.

Пора подумать: если считать, что Старик получил служебный приказ ничего не предпринимать для спасения Симоны, если Комфлота тоже не просто так выразил свое неудовольствие, а вполне серьезно, то Старик связан тогда по рукам и ногам — а может и посильнее. Отношения становятся тем строже, чем выше поднимаешься по служебной лестнице.

Подведем итоги: Старик зажат в тиски. От командира флотилии ждут инициативы, а он зажат в узкое прокрустово ложе. «Давай повременим, — наконец прерывает свое молчание Старик, — Они в любом случае позаботились, чтобы мы наложили в штаны…»

Ушам своим не верю: «наложили в штаны»? Неужели Старик говорит о СД? Значит ли это, что СД нагнало на него страх? Едва успеваю перевести дух, Старик добавляет: «Мать Симоны, вероятно, все еще сидит в тюрьме города Нант, где и Симона была сначала. А где сидит ее отец, никто сказать не может».

«… Симона тоже была сначала»?! Что это значит? Почему Старик не скажет все наконец-то прямо? Что он умалчивает от меня? Почему никак не откроет карты?

— А где Симона теперь? — спрашиваю с вызовом.