Крепостной Пушкина 2 (СИ)

— Доподлинно неизвестно. Но в свое время ты всё узнаешь. — вепнул я ему взгляд превосходства. Я-то точно знал, что да, «поляки». За всё ответят. Кого-то придётся подвергать аресту, если его величество решится. Тогда заговор поляков ложится в масть как туз пик. Совсем другой коленкор, нежели новые брожения в гвардии. Наоборот — гвардия костьми легла, но исполнила долг! Эх…

— Пойдёмте спать, Александр Сергеевич, а? Ей-богу, утро вечера мудренее.

— Так уже утро.

— Всё равно спать. Ещё вот только…не проясните?

— Что именно?

— Кто больше всех спас государя? Весь список в мою голову не влезает, не забыть бы кого. Нелидов этот ваш — понятно. А вы? То есть мы? Кто больше спасал, мы или Пётр Романович? Кто главный спаситель, так сказать? Кавалергарды, гренадеры, дворцовый истопник?

— Не понимаешь?

— Не очень. Государь — величина, его на всех хватит, но он один человек всё-таки.

Я протянул руку потрогать его лоб.

— Эй. Вы чего?

— Смотрю не жар ли у тебя, братец. Не болен ли ты тщеславием.

— Нет, Александр Сергеевич. С чего бы мне? Но ведь интересно. Всем миром спасали… нелёгкая это работа!

— Тогда зачем задаёшь вопрос, ответ на который очевиден?

— Вам, может быть, очевиден. — надулся он как мышь на крупу.

Поразительный он человек. Ума необычного, стандартам не соответствующего. Но иногда — святая простота, прости меня, Господи.

— Ты действительно не понимаешь?

— Нет.

— Бенкендорф.

Глава 29

В которой Степан собирается в Стамбул.

— Съедят тебя, сын Юльевич. Съедят. И не таких обгладывали. А жаль.

— Подавятся, Александр Сергеевич. — как-то не слишком уверенно откликнулся Степан. Гладко выбритый, с короткой стрижкой, бывший управляющий неловко крутился перед зеркалом, с лицом выражавшим сомнение о своём собственном виде.

— Съедят. Но выглядишь неплохо. Хоть сейчас под венец. Воистину — одежда красит человека.

Пушкин довольно пыхнул трубочкой. В Петербурге ему, что называется, «курилось». Он сам заметил это свойство, когда тяга к курению просыпалась в нем именно в столице, почти сходя на нет при нахождении в прочих местах империи. Табак им обнаруженный и распробованный в степановой обители был особенно хорош. Потому поэт не отказывал себе в малой слабости, по-турецки поджав ноги и наслаждаясь турецким же табаком.

— Если дело обстоит столь серьёзно, Александр Сергеевич, то я попросту сбегу. — не сдавался Степан.

— Куда, позволь узнать?

— Да хоть в Москву!

Пушкин покатился со смеху.

— В Москву?! Да там невест больше вдесятеро. О чем я и глаголю, дорогой граф, с твоими познаниями капканов не обойти. Обложат, как медведя, а потом шкуру на стену. Или чучело для прихожей сделают. Готов поспорить, что и года не продержаться. И то я с беру с запасом.

— Будь что будет. С другой стороны — вдруг мне понравится, а? Я ведь не юноша давно, пора и остепениться. Женюсь, дети пойдут. Разве плохо?

— Ну-ну.

Оба они устали от свалившегося внимания, хотя ещё недавно обоим казалось, что далее некуда. Оказалось — можно. Не сговариваясь, и тот и другой временами скрывались от всех в холостяцкой квартире Стёпы, где бывало отдыхали как вместе, так и порознь.

— Дело ведь не в венчании как таковом. Дело в другом. Женщины, Степан Юльевич, особый мир со своими законами, правилами, отношениями. Сдаётся мне, что ты с ним не знаком в должной мере.

— Скажете тоже, — фыркнул Степан, — уж с кем, а с ними мне всегда было проще всего. Что там сложного?

— Бабье царство, мой наивный друг, не просто слова, а… что зря молвить. Сам увидишь. Но будь готов к тому хотя бы, что проблем тебе не избежать.

— Каких, например?

— Обидчивости. Тебе, как понимаю, невдомек, что всякая девушка, всякая матрона, любая дама связана незримвми нитями привязанностей с другими. Обидев одну, ты получаешь как неизбежное то, что обидел всех.

— Так ведь я не собираюсь никого обижать, Александр Сергеевич. — не понимал Степан.

— А вот это, увы, не тебе решать. И не мне. Это, Стёпушка, без нас решат. Решит княгиня Н, что ты чудесным образом подходишь в мужья к племяннице её племянника, а ты вдруг не оценишь оказываемой чести. И всё.

— Что — всё?

— Вы недруг. Невоспитанный человек. Притом что знать это вы не будете. До поры. Только опытный глаз и заметит, что граф Г на вас косо поглядывает, а полковник Э имеет на вас зуб. Их можно понять: первый женат, его супруга дружит с подругой свояченицы княгини Н, а двоюродный брат полковника имеет виды на ту девицу, и пускай рад вашему «непониманию», но одновременно воспринимает как урон её чести.

— Это ещё что за политика такая, господин поэт?

— Именно, друг мой, именно политика. Так один неглупый француз утверждал, мол, женщины и есть политика. И не надо глядеть на меня столь подозрительно, любезный граф. Вы ведь сами теперь великий политик, вам и карты в руки. Притом, я даже не указываю на пробелы в воспитании, которые у вас есть, и не думаю, что они поддаются исправлению.